Непорочные в ликовании
Шрифт:
— Кстати, — сказал еще Ротанов, — постарайтесь на этой территории ничего не говорить о «голубых».
Ш., хмыкнув, головою кивнул.
Ф. тяготился временем текущим и дорогой продолжающейся или хотя бы даже дорогою пресекшейся, и тяготился всем продолжающимся и всем пресекающимся, и всем, что длится и что завершается, и мыслью своей тяготился и ощущением всяким, и отягощением своим также и, быть может, более всего даже тяготился Ф. В сущности, он, конечно, напрасно родился и уж, тем более, напрасно, абсолютно напрасно продолжал жить. Карьера радости не состоялась,
— Я бы все-таки мог изобрести новые «Песни Мальдорора», если бы не был в таком духовном цейтноте, — иронически говорил себе Ф. с внезапным сознанием своей мгновенной внутренней метафизики. Ф. себе говорил. — Впрочем, не я один закоснел в своем бедствии. Ныне и мир в таком же цейтноте. — После он хотел, будто ластиком, стереть последнее из своих прозрений и свое смутное, полузрелое рассуждение, которые он вовсе удачными не считал, но позже передумал и оставил, как есть.
40
Стадион опустел. Хмурые уборщики ходили между скамей на трибунах и собирали пустые бутылки, банки из-под пива, обрывки газет, овощные огрызки, мятые бумажные стаканчики и иной однообразный, разночинный мусор. Был уж разгар дня муторного, холодного и безнадежного. И вот наконец настало время Иванова с Гальпериным. Комиссар велел Кузьме все здесь заканчивать поживее, и сам уехал. Девять трупов были уложены на поле лицом вниз, и двое бойцов, оставленных под началом Кузьмы, снимали с них наручники. Рабочие разбирали бесполезную теперь дощатую стенку. Иванов ходил между трупов, любуясь ими, изучая их и бормоча что-то про себя, едва шевеля губами. Гальперин под диктовку Кузьмы записывал в тетрадь данные расстрелянных; рост и вес его пока не интересовал, это они потом измерят сами, он же записывал в отдельных столбцах имена, фамилии, национальности, а также краткие комментарии: чем тот занимался при жизни, что натворил.
— Ну что, у вас сегодня праздник? — с усмешкой двусмысленной Кузьма говорил, когда к ним Иванов подошел.
— У нас каждый день — праздник, — отвечал тот. — Для нас работа — праздник.
— Одно дело делаем, — говорил Кузьма.
— Каждый по-своему, — бодро подтвердил Гальперин.
— Там вон у бабуськи какой-то плохо стало с сердцем, — сказал еще Кузьма. — Видишь, «скорая» ковыряется.
— Пойду узнаю, что там, — решил Иванов.
Он направился к трибунам, возле которых стояла машина «скорой помощи» с включенною мигалкой. Двое санитаров как раз в это время поднимали носилки с лежащею на них бледной старухой. Они понесли носилки в машину. Пожилой врач складывал в сумку свой испытанный инструмент.
— Крепитесь, мамаша, — сказал Иванов, сочувственно похлопав старуху по ее серой озябшей руке. — Дышите глубже.
Глаза старухи были закрыты, и ни единым движением та не откликнулась на заботу психолога. Врач подошел к Иванову.
— Как она? — спросил психолог.
— Я сделал все, что мог, — отвечал тот. — Позвони мне сегодня
— В реанимацию?
— Куда ж еще?
— Позвоню, — легко согласился Иванов. — Хотя на старух сейчас спроса почти никакого.
— Ну как хочешь. Можешь тогда и не звонить.
— Сказал же — позвоню, — возразил Иванов. — Я слово всегда держу. Привычка у меня такая.
Врач кивнул и направился к машине с мигалкою. Иванов же вернулся к Гальперину и Задаеву, будто пополнившийся новым содержанием и отчетливым видением особенных житейских перспектив.
— Ну как наша опись? — спросил он.
— Закончили уже, — ответил товарищ его.
— Где мне расписываться-то? — Кузьма говорил.
— Вот здесь и здесь, — ткнул Гальперин пальцем в двух местах в тетради.
Кузьма оставил на листе свои оголтелые росчерки, обменялся рукопожатиями скоротечными с обоими психологами и, козырнув, пошагал к выходу с поля.
— А погрузить вам эти помогут, — бросил он, проходя мимо двоих бойцов, оттиравших наручники тряпками от грязи и крови.
— Да ладно, — говорил Гальперин, когда Кузьма был уже далеко, — сами разберемся. Не маленькие.
— Ну как, сучонок, — хохотнул еще Иванов, — мозги-то проветрились немного, что ли?
Гальперин обиделся.
41
Ф. на взгляд дал бы ему тридцать, или чуть больше того. Тот вышел из ангара в сопровождении еще двоих, говоря по мобильному телефону. Весь он был будто напружиненный, невысок, жилист, волосы белесые, высветленные, с рыжиной, сзади косичка топорщится, короткая, жесткая. Он увидел Ротанова, подошел и, не прерывая разговора, обнял земляка; Ф. и Ш. заметил будто не сразу, хотя вид лишь создал, разумеется, а когда, наконец, посчитал нужным заметить, так нахмурил слегка свои прилизанные брови и, вроде, даже погрозил Ротанову пальцем. И вот он трубку спрятал со злостью, и начал с претензии:
— Кто это? — говорил он. — Не говорил я тебе, разве, чтобы ты сюда никого не привозил?
— Ильдар, Ильдар, это хорошие люди, — стал оправдываться Ротанов. — Это мои друзья.
— Меня не интересуют никакие друзья! — крикнул Ильдар, и сквозь тонкую светлую кожу лица пятна красноты проступили.
— У них есть товар, который тебе нужен.
— Какой товар? У меня этими товарами все склады забиты.
— Но этого нет.
— Чего нет?
— Ильдар, ты только взгляни, — попросил еще Ротанов.
— Ну!.. — бросил Ильдар и шагнул к машине.
Ш. багажник раскрыл, Ф.
– заднюю дверь салона, Ильдар с недовольным лицом подошел к багажнику, ткнул рукою в один из мешков, рассмотрел какие-то надписи на упаковке и обернулся к Ротанову.
— Я сейчас свистну, и мне такого товара вагон привезут, — Ильдар говорил. Он мог бы отвернуться теперь и уйти, но все же не отворачивался и не уходил. И это обнадеживало, пожалуй.
— Ильдар, Ильдар, — примирительно возражал Ротанов и после что-то быстро-быстро стал говорить на родном языке со своею жгучею жестикуляцией.