Неповиновение (Disobedience)
Шрифт:
Зал был абсолютно тих.
– Вслушаться в слова человека – величайшая почесть для него. Вдуматься в них, порассуждать о них, обдумать их. Разве наши мудрецы не выражали уважение друг к другу путем споров, дискуссий, обсуждений слов друг друга? Именно это я сделаю сейчас – приму во внимание слова Рава.
Эсти посмотрела на свою руку, сцепленную с рукой Довида, а потом снова на людей. Сделав вдох, она продолжила.
– Когда-то у меня был с Равом один разговор. Мне было пятнадцать, и я сказала ему… - Она остановилась, как будто не знала, как приступить. – Я сказала ему, что у меня были неприличные желания. – Резкое гудение в зале, похожее на жужжание насекомого. – Я сказала
Триста человек со ртами, набитыми вкусной едой, поставили свои бокалы, положили салфетки и прекратили жевать.
Эсти продолжила мягким, размеренным тоном.
– Рав слушал с состраданием. Он сказал, что эта тема не удивила, не шокировала его. Он был добр и полон сочувствия. Он слушал меня с серьезностью; он понимал, что это были не детские фантазии. Он объяснил, что следовать таким желаниям запрещено. Это я уже поняла. Дальше он объяснил, что сами желания не запрещены. Это я понимала тоже. Он сказал, что мне стоит выйти замуж, если я смогу – за тихого мужчину, за мужчину, который не будет многого от меня требовать. За кого-то, кто слышит голос ha-шема в мире. За кого-то, кто способен на тишину. В этом Рав был прав. Да будет благословлена его память.
Триста человек испытали облегчение, услышав предложение, на которое знали, что ответить, и тихо пробормотали: «Да будет благословлена его память».
– Также Рав сказал, что я должна молчать о своих желаниях. Что не будет ничего хорошего, если я сообщу о них своему мужу или другим людям в общине. Он объяснил, что некоторые вещи нужно хранить в секрете, что о них лучше не говорить, что будет лучше для общины, если их никогда не будут обсуждать. Некоторые темы, сказал он, лучше не выставлять напоказ. Рав был мудрым, добрым человеком, знатоком Торы. Во многих вопросах его понимание было весьма глубоким. Но насчет этого вопроса он был неправ. Да будет благословлена его память.
По залу снова прошлась волна согласия с этими словами, в этот раз уже не такая уверенная.
– Речь, - сказала Эсти. – Дар творения. Бог создал мир при помощи речи, поэтому наша речь тоже способна создавать. Рассмотрим на секунду Божье творение. Он сказал, и появился мир. Если бы Бог ценил тишину превыше всего, Он никогда бы не сотворил мир при помощи слова. Если бы он ценил в своих созданиях только тишину, Он никогда бы не дал некоторым из них возможность говорить. Наши миры сильны. Наши слова реальны. Однако это не значит, что мы должны всегда молчать. Вместо этого мы должны оценивать свои слова. Мы должны использовать их, как и Всевышний, чтобы создавать, а не чтобы разрушать.
Она приостановилась, слегка улыбнувшись.
– Некоторые хотели, чтобы я уехала. Некоторые испытывали отвращение от одного моего присутствия, жили в страхе перед теми вещами, которые обо мне говорят. Мы не должны бояться слов, мы не должны бояться открыто говорить о правде. Вот почему я говорю об этом сегодня. Я не боюсь сказать правду. Я желала то, что для меня запрещено. Я все еще желаю этого. И все же я здесь. Я слушаюсь заповедей. Это возможно, - Эсти улыбнулась, - пока я делаю это не молча.
***
Вот чем Нью-Йорк отличается от Лондона. В Нью-Йорке на этом бы все закончилось. Когда Эсти прекратила говорить, вместе
Но, поскольку мы в Британии, этого не было. На минуту или две наступила тишина. Шепот, поджатые губы, закатанные глаза, а потом мероприятие просто продолжилось как ни в чем не бывало, и начали выступать другие гости. Это достойно и восхищения, и ненависти одновременно. Бесстрастный отказ от драмы – это еще и неспособность серьезно, с глубиной, реагировать на серьезные вещи. Следующие полчаса были доказательством – если доказательство вообще требовалось, - того, что мы говорим о себе неправду. Существует миф – многие из нас в него верят, - что мы – странники, на нас не влияет место, где мы живем, и мы внимаем только заповедям Бога. Это вранье. Эти британские евреи – настоящие британцы: они неловко бродили, глядели на свои ноги и пили чай.
При этом была парочка отрадных реакций. Хинда Рохел Бердичер и Фрума Хартог посмотрели друг на друга поверх персикового и абрикосового пирогов на десертном столе. Я наблюдала за ними из другого конца зала, из-под этого дурацкого парика. Хинда Рохел старательно изображала спокойствие. Фрума была белой, еще белее, чем обычно. Хинда Рохел предложила отрезать ей кусок пирога. Фрума отказалась, плотно сжав губы, как ребенок, которого пытаются кормить из ложечки. Хинда Рохел положила руку на плечо Фрумы. Фрума стряхнула ее и сказала – я прочитала это по ее губам даже издалека: «Не трогай меня».
Ерунда, но меня позабавило.
А потом Хартог. Должна признаться, я почти собралась подойти к нему и заговорить, раскрыть себя. Мой наряд, как и любая одежда вообще, о чем-то говорил. По нему было видно, что я пришла не ради себя, а ради Эсти и Довида, потому что они меня попросили. Потому что таким способом они хотели помириться с моим отцом и со мной, с нашим прошлым. Эсти нашла эту одежду в каких-то еврейских магазинах на Голдерс Грин. Так вот, я раздумывала над тем, чтобы в конце хеспеда, когда все будут расходиться, подойти к Хартогу, показаться ему и сказать… «Что ж, я все равно пришла, мудак. Что будешь делать теперь?». Я не хотела дать ему даже эту победу, даже возможность думать, что ему удалось от меня избавиться.
Итак, когда толпа начала рассеиваться, я направилась к нему. Еда была съедена, речи прочитаны. Люди спешили домой, бормотали между собой что-то насчет Эсти, но намного больше – про отличную еду, замечательные выступления,про правильность такого мероприятия в заслугу Рава. Да, мы не любим торопиться. Ни ортодоксальные евреи, ни англичане. Я определила Хартога в лобби и зашагала в его направлении. Я все еще думала, что, возможно, заговорю с ним, но, подойдя ближе, я поняла, что это желание ослабело. Этого было достаточно. Что-то изменилось. Настолько, насколько что-то вообще могло измениться. Я с удивлением обнаружила, что не хотела сталкиваться с ним.
Я прошла прямо мимо него. На нем была натянута его фальшивая улыбка, и он смотрел на уходившую толпу, не глядя ни на одного человека в особенности, даже на тех, кто пожимал ему руку. Когда я прошла мимо, он совершенно меня не заметил. Но я немного повернула голову и оглянулась. Его рука тут же потянулась к лицу: я подумала, он узнал меня и собирается подозвать меня или просто скрывает удивленный возглас. Нет. Он приплющил ладонью собственный нос, убрал руку и посмотрел на нее. Кончики его пальцев были красными. Засунув руку в карман, он извлек мятый носовой платок и попытался вытереть им струйку крови, стекающую из его носа, как будто его только что ударили в лицо.