Шрифт:
Рассказ 1
Дежурный судья назначил суд на 15.9.2005.
На требование прокуратуры издать постановление о моём невыезде за границу, он улыбался и тянул долгое "нуу".
Умница, молодой, красавец, душка и прочее – чекисты выставили его для опровержения моих домыслов о кэгэбэшном государстве – уважил мою просьбу не идти мне самому в «суд кэгэбэ». Это были мои слова, а протокол с этими словами – его, и обязал прокуратуру и полицию доставлять меня, а меня обязал быть дома двадцать
Но чекистское опровержение не состоялось.
За два дня до суда, в нарушение постановления дежурного судьи, появились у меня в квартире полицейские с новым постановлением: самому явиться в суд. Копию постановления обещают дать, а пока подписывай или мы забираем тебя до суда.
Подписываю. Дают мне копию бумаги с моей подписью. И из-за этого забываю про обещанную копию нового постановления.
А за день до суда звонит старший следователь из полиции на «Русском подворье»:
– Бабель, зайдите.
– Что вдруг?
– Есть вопросы к вам.
– Какие ещё вопросы? Завтра суд.
– Зайдите.
– Пришлите письмо.
– Это срочно.
– Нет и нет. – Прекращаю разговор.
Чувствую, что чекисты надули меня с новым постановлением.
Еду к дежурному судье. Оказывается, он в отпуске и будет через месяц.
Иду к Захаве, она печатает эти постановления. Говорит, что ничего нового по моей теме не печатала. Смотрит в компьютер и там ничего не находит. Я ей рассказываю, что были у меня полицейские с новым постановлением. Она шумит, что я к ней пристал. Посылает в полицию принести это постановление и показать ей.
Иду в полицию. А там объявляют, что я задержан – нарушил постановление о домашнем аресте на сутки до суда.
Снова: «сиди здесь», «стой там», «иди».
Прошу дать попить. Обещают, но не дают.
Прошу дать новое постановление. Не отвечают.
Два раза обыскивают. Пишут бумаги. Сменяются комнаты.
Приводят к старшему следователю, который звонил и звал зайти.
Вот и зашёл.
У него на столе моя книга «Суд». Листает моё дело.
Прошу дать попить. Обещает, но не даёт.
Прошу дать новое постановление. Не отвечает.
Оказывается, кроме всех прежних дел, на меня вешают ещё два: первое – угроза судье, что послал ей книгу, и второе – вышел из-под домашнего ареста.
– А кто решает, кому можно послать, а кому нельзя? – спрашиваю.
– Не мы решаем, – скромничает следователь и показывает головой на толстую чёрную книгу, единственную на полке.
– Всё это уже было в другой кэгэбэшне, – говорю я следователю. – Она обвалилась через семьдесят лет. И эта обвалится через семьдесят лет.
– Это кто обвалился и когда? – вмешивается другой полицейский.
Он тоже был в комнате, но до этого молчал. Он русскоговорящий и как-то раз бахвалился, что по моему делу знает всё. В любом месте полицейского отделения, где оказываюсь я, появляется
– В 1988 году обвалилась, – переключаюсь на него.
– В 1988 году никто не обвалился, Горбачёв был на своём месте, – опровергает меня защитник той и этой кэгэбэшни.
– Но "процесс уже пошёл", – цитирую ему Горбачёва.
Старший следователь просит русскоговорящего замолчать.
Он передаёт меня с папкой по моему делу и с моей книгой следователю в другую комнату.
И этот… в кипе?
Прошу дать попить. Обещает, но не даёт.
Прошу дать новое постановление. Не отвечает.
Листает досье.
Нет, так не пойдёт. Придётся дать совет чекистам – подавать стакан воды. Но лучше чай с пакетиком сахара, чтобы без ненужного вопроса: вам с сахаром или без? Только пусть чекисты не подумают, что это делают для меня, ради предотвращения обвала. Обвал не от меня зависит, правда, я его приход ускоряю.
Пытаюсь вспомнить одного человека. Он подал мне стакан воды, а я не просил, но, чтобы не обидеть, взял. А он говорит: «Мама меня научила подавать стакан воды. Это единственное, что осталось у меня от еврейства». Как жаль, что не могу вспомнить.
– Значит, угрожаете судье, – начинает следователь, ехидно улыбаясь.
Острый нос, острое лицо, острые глаза – полная противоположность начальству с плоским круглым лицом, плоским носом, плоскими глазами.
Найдёт ли специалист общие внешние черты людей этой профессии в тоталитарных режимах?
– А что, нельзя посылать книги? – спрашиваю.
– Нельзя, – отвечает следователь и набирает наш разговор в компьютер.
– И в кнессет народным избранникам нельзя? – удивляюсь я.
– А зачем тебе это? – смотрит на меня.
Он меняет тему. Но культурный человек сначала заканчивает предыдущую.
– Но я послал книгу всем верхам этой кэгэбэшни, – возмущаюсь я его ложью. – Я угрожаю многим. Я угрожаю всей кэгэбэшне.
– Какая это угроза? – навостряется он весь.
– Будет обвал в 2018 году. Хафец Хаим дал семьдесят лет тем большевикам. Они и обвалились. И эти большевики обвалятся через семьдесят лет.
– А что будет? – вопрос его звучит натурально, видно побаивается.
Что будет? – я не знаю, я не пророк.
– А будет еврейское государство, – говорю, потому что так мне хочется.
Это его успокаивает. Знает про настоящих евреев, что они не мстительны.
Следователь делает распечатку беседы, даёт подписать.
Старший следователь ведёт меня для сдачи в предварительное заключение с вонючими одеялами. Его бы на денёк завернуть в провонявшие мочой, затоптанные одеяла. Неужели нельзя выдавать это солдатское одеяло постиранным?