Неповторимое. Книга 2

Варенников Валентин Иванович

— Так он уехал по замене.

— Почему именно он? Ведь мы должны были добиться, чтобы он стал комбатом!

— Не знаю, но персонально было указано, что именно ему замена.

Это все чиновники, их работа. Много они напортачили в армейской службе. Но самое тяжелое впереди. Через пять лет, когда я уже окончил Военную академию Генштаба, откомандовал в Архангельске 26-м армейским корпусом, мне доверили командовать 3-й Ударной армией в Группе Советских войск в Германии. Провожу учения с 207-й мотострелковой дивизией. Поднял ее ночью по боевой тревоге и вывел на Магдебургский учебный центр. В течение всей ночи сам и штаб армии проверяем, в каком составе вышли войска и как они оборудуют предназначенный

для них район. Рассвет только-только начал пробиваться. Я обходил подразделения одного из полков. Подошел к очередной роте. Командир рапортует:

— Товарищ генерал, третья рота первого батальона занимается инженерным оборудованием района сосредоточения. Командир роты капитан Гончарук.

Я подошел поближе и в сумерках вижу, что передо мной наш заполярный капитан Гончарук. Я отдал распоряжение своей группе, чтобы они продолжили работу, а сам с капитаном отошел в сторону. Мы начали вспоминать совместную службу. Рассказал ему, что представлял его на должность командира батальона. Он, оказывается, это знал, но ему тогда кадровики «разъяснили», что он будто бы опоздал в Военную академию, поэтому на комбата может не пройти и что его отметят в приказе командующего армией.

— А как ваша рота выглядит здесь?

— Отлично! Пять лет отлично.

— Мы обязательно исправим эту ошибку. Я назначу вас на должность командира батальона, и сразу пошлем на звание.

— Спасибо, товарищ командующий, но я, по моей просьбе, уже представлен к увольнению. Я капитан, а мне сорок два года.

— Но, прежде чем увольняться, надо позаботиться о выслуге лет, о пенсии, о месте жительства, о жилой площади и т. д.

— Все это продумано. Я пошел в училище в восемнадцать лет, поэтому на сегодня только календарных двадцать четыре, да двенадцать лет в Заполярье, где год — за полтора. Это еще плюс шесть. Всего тридцать. Наконец, я на севере приобрел капитальный радикулит. Меня комиссуют. Но главное — меня дома ждут, и должность директора средней школы тоже — я же до военного училища окончил железнодорожный техникум. А домик у моих родителей большой, добротный. Они с радостью нас примут. Так что решение созрело и принято. А за заботу благодарю.

Чувствовал я себя перед капитаном очень скверно. Взять возраст: мне 46, а ему — 42, т. е. разницы почти никакой. Но я генерал и командующий армией, а он, почти 20 лет отлично командуя взводом и ротой, остался капитаном. Где же эти заботливые отцы — командиры и политработники, которые обязаны были своевременно решить задачу и с учебой в Академии, и с выдвижением, и со званием? А теперь вот все. И я тоже повинен в судьбе этого капитана.

— Ну, может, вам сейчас в чем-то помочь?

— Да нет. У меня все нормально и все решено.

Единственно, что я смог сделать для него, — это написать поощрительный приказ об этом капитане, где был изложен его удивительный служебный путь, прекрасные результаты его ратного труда, и вынести благодарность с памятным подарком. Хотя это, конечно, ничто в сравнении с тем, что сделал капитан.

И наконец, Василий Дудник, старший лейтенант, командир полковой батареи 120-мм минометов. В июне 1944 года, передислоцировавшись из 3-го Украинского в 1-й Белорусский фронт, наша дивизия выгрузилась в районе железнодорожной станции Сарны, выдвинулась в район Ковеля и с началом Белорусской операции действовала на самом левом фланге основной группировки, прикрывая открытое левое крыло фронта. Формально она входила во второй эшелон, но фактически на дивизии лежала большая ответственность. Однако досадная беспечность привела к тому, что уже первые дни операции (вторая половина июня 1944 г.) были для нашего полка печальными.

Разведку немец, как всегда, пропустил, а по полку открыл губительный фланговый огонь.

Мы понесли потери. Полк залег. Командир полка поставил задачу — подавить пулеметы. Но на пересеченной, с густым кустарником и перелесками, местности обнаружить их было очень трудно. Надо было лично выдвинуться и отыскать все цели. Я взял своих разведчиков, вызвал командира батареи Дудника с группой управления. Объяснил обстановку и дал задание — отыскать немецкие пулеметы (особенно два крупнокалиберных) и подавить. Сказал, что сам я со своими разведчиками поползу впереди, а Дудник — в семи — десяти метрах за мной. Дудник мнется. Спрашиваю: «Что случилось?» Он в ответ: «Я чувствую, меня убьют».

Мы стали его успокаивать. Но он побледнел, руки трясутся. Хотя в принципе был храбрый офицер. Разведчики предложили флягу с водкой — глотнуть, чтобы снять напряжение. Он отказался. Я все-таки посоветовал ему отбросить тяжелые мысли, и мы двинулись вперед. Проявляя все меры предосторожности и останавливаясь через каждые 50 метров, изучали обстановку. Так длилось минут сорок. И вдруг слева, буквально в 100 метрах, группа немцев открыла из автоматов ураганный огонь. Наши разведчики в считанные секунды открыли ответный, не менее интенсивный огонь. Немцы побежали в глубь леса. Из группы Дудника крикнули, что у них потери. Мы вернулись. Пострадал один Дудник. Он лежал на спине с закрытыми глазами и все время повторял: «Я же говорил, что убьют». Перевязав, мы втащили его на плащ-накидку, и четыре человека поволокли его в тыл, а я забрал радиста с радиостанцией и вместе со своими разведчиками двинулся дальше.

Минут через 10–15 перед нами открылась отличная панорама. На опушке спелого соснового леса стоял небольшой бревенчатый сруб без окон и без дверей. На крыше этого сруба устроился крупнокалиберный пулемет и спокойно «поливал» дорогу, которую окружал высокий кустарник, из-за него ничего не было видно. Второй пулемет окопался левее — на пригорке в окопе и помогал первому. Мы нашли удобное для себя место, замаскировались. Я вызвал 120-мм батарею, затем 76-мм орудийную батарею, пристрелял в стороне от целей репер и обрушился на эти пулеметы шквальным огнем. Оказалось, что в этом районе было вообще большое скопление немцев. Бросая все, они мчались в глубь леса. Когда пулеметы заглохли, я перенес огонь на лес. Конечно, это был менее эффективный огонь, но психологически он действовал сильно. Вызванная мною полковая разведка прочесала обстрелянную нами местность, прихватив двух немцев в качестве пленных, и доложила, что это был хорошо оборудованный район. Осталось много убитых немцев.

Полк поднялся, привел себя в порядок и двинулся дальше, а у меня из головы не выходил Дудник и его слова: «Я ж говорил, что меня убьют». Я казнил себя, как мог. Ну, если человек предчувствовал, что его подстерегает беда, зачем же было брать его с собой? И твердил про себя: «Только бы он остался жив!» Ранение было очень тяжелое, и Дудник появился в полку, как мне потом стало известно, только в сентябре, т. е. через три месяца. Но я к тому времени сам уже был в госпитале, а когда вернулся в декабре, то при первом же, без свидетелей, разговоре я извинился перед ним, что так получилось. И, чтобы разрядить обстановку, сказал:

— Хорошо, что остался жив.

— Жив-то жив, но очень уж рана болит. Тяжко мне.

— Давай в госпиталь, пусть приведут полностью в порядок.

— Да какой уж тут госпиталь — скоро в наступление, конец войне.

А я опять был в положении человека, по вине которого пострадал другой. Конечно, не взяв его тогда с собой, можно было бы избежать этого тяжелого случая. И как бы я себя ни утешал тем, что многим другим (сотням, тысячам людей) сделал много доброго, это не снимало, не снимает и сейчас тяжесть, которую я несу по своей вине.