Неправильный диверсант Забабашкин
Шрифт:
И это было не просто плохо, а очень плохо. Ведь даже если мы сможем ускориться и проходить не два, а целых три или даже пять километров в день, то, судя по тому, как это было в прошлой истории, увидеть линию фронта мы сможем очень нескоро. Ведь пока Вермахт находится на пике своей мощи, он неумолимо будет переть вперёд.
Следовательно, придётся нам пройти немало. И если, в конце концов, мы выживем и таки сумеем дойти до линии соприкосновения, то, сможем ли мы в нашем состоянии её преодолеть — это тоже большой вопрос. Там ведь не только немецкие
Впрочем, это я уже слишком далеко смотреть начал. Линию фронта надо ещё догнать, так что об этом можно пока и не думать. А думать нужно о том, что идти нам очень долго. И если учесть, что мы с командиром еле-еле живые и без медицинской помощи долго не протянем, то положение у нас вообще получается не очень, причём даже очень не очень.
Из нерадостных мыслей меня вывел голос Воронцова.
— Забабашкин, скажи, а ты что, правда поверил, что я немецкий шпион?
Я чуть замялся.
— Ну, не то, чтобы поверил. Просто, гм…
— Что просто, Забабашкин?! Мы ж с тобой воевали плечом к плечу! — с негодованием напомнил командир, потом чуть помолчал и не совсем логично добавил: — Правда, этот немецкий диверсант, представлявшийся Апраксиным, тоже с нами рядом воевал…
— Вот именно.
— И никакое не вот именно! Это другое! Он воевал, чтобы шкуру свою поганую спасти, а мы за правое дело. Разницу понимать надо!
— Согласен, — вздохнул я. — Но это внутри, а снаружи-то картина была совсем другой! Там просто так он всё завернул, что я действительно начал сомневаться. Особенно когда он так хладнокровно убил бедного Садовского. А меня не тронул. И на тебя все баллоны стал катить. Вот и ввёл меня в заблуждение, сволочь!
— Баллоны катить… и откуда только ты такое выражение взял? — зацепился чекист.
— Сам придумал…
— Сам придумал, — передразнил тот меня и выдал: — Знаешь, если кого и подозревать в шпионстве, так это тебя.
— С чего бы это?
— А ты вечно непонятные слова говоришь. Так что ты первый подозреваемый.
— Ну подозревай, раз хочется, — хмыкнул я, в очередной раз напомнив себе более тщательно следить за тем, что говорю.
— Да не хочу я тебя подозревать. Просто очень жаль, что ты меня шпионом считал.
Мне на это сказать было нечего, поэтому я просто произнёс:
— Извини.
Воронцов вновь помолчал, а потом вздохнул и прошептал:
— Вот так, Лёшка, жизнь сложилась. По всей видимости, мне конец.
— Что значит конец? Ещё потрепыхаешься, — решил я не давать командиру впадать в меланхолию. — Найдём врача. Он тебя осмотрит и починит. Будешь как новенький.
— Нет, Лёшка. Всё. Я отвоевался. Дальше уж ты сам, — не согласился со мной чекист и устало заявил: — Оставь меня здесь, а сам уходи.
Я хотел было остановиться и начать его успокаивать, но подумал,
«Хочет человек поговорить — пусть поговорит. Глядишь, легче станет», — думал я, стараясь не обращать внимания на деморализующие речи спутника.
А тот и рад был стараться. Давай вспоминать про детство, про юность, про первую любовь. Вспомнил родителей, родной дом. А затем как-то сразу перескочил на войну, на нашу с ним встречу и все события, которые после неё с нами происходили.
Я слушал и молча передвигал ноги, полностью стараясь отрешиться от реальности, лишь сосредоточившись на движении вперёд, но речи Воронцова всё же долетали до моих ушей, и я уже с десяток раз очень жалел, что попал в этот мир без плеера и наушников. А как было бы хорошо включить сейчас что-нибудь весёлое, жизнерадостное и жизнеутверждающее и, не обращая ни на что внимания, переть и переть вперёд, как танк.
Но, увы, это мне было недоступно, а потому приходилось стараться отвлечь мозг и слух разными считалочками, песнями и напевами, которые только я сумел вспомнить.
Когда же Воронцов, в который уже раз грустным, монотонным голосом проскрипел:
— А помнишь, Лёшка, как мы…
Я не выдержал, остановился, опустился вместе с поклажей на траву и вспылил:
— Да замучил ты уже ныть, командир! Ты командир или кто? Если помрёшь, то на кого личный состав в моём лице оставишь? Ведь партия и правительство тебя поставили на столь высокий пост не просто так, а чтобы ты порученных тебе людей берёг и не бросал среди болот, сам отправляясь в райские кущи. Так что, давай, заканчивай с помиранием. Умрёшь, тогда и поговорим. Распишешь потом все свои мемуары и разъяснишь мне всё. А пока живи и молча набирайся сил, молча, ты слышишь! Дыхалку береги, она у тебя дважды продырявлена!
Тот на мои, по сути, обидные слова никак не отреагировал. А вновь завёл свою «шарманку»:
— Забабашкин, как ты не понимаешь? Считай, что меня уже нет! А ты есть, и тебе жить надо. Так что, слушай, что я тебе говорю. Я старше, и ты обязан меня слушать хотя бы из-за этого. К тому же, не забывай, что я твой командир. И ты обязан выполнять мои приказы! И я такой приказ тебе отдаю: красноармеец Забабашкин, брось меня и уходи. Вдвоём мы пропадём. Я приказываю! Ты знаешь, что за невыполнение приказа — трибунал? Вот и выполняй! Бросай прямо здесь!
Я тяжело вздохнул:
«Ну и какой смысл с ним спорить? Упёрся, как баран. Ничего слушать не хочет».
Посидел, стараясь передохнуть, и, окончательно решив больше на эту тему не разговаривать и нервы свои не тратить, вновь взялся за ручки волокуши, поднялся и буркнул:
— Извини, Григорий Афанасьевич, приказ твой выполнять не буду. Ты же знаешь: русские своих не бросают! А потому судьба в этом походе у нас с тобой общая, — напрягся и попёр, добавив: — Под трибунал отдашь, когда до наших доберёмся.