Неправильный рыцарь
Шрифт:
— Ага. И только-то.
— Ах, котик, прелесть, очаровашка! — наперебой загалдели дамы.
— Он та-а-ак на меня посмотрел…Ооо!
— И на меня, на меня тоже! — эхом откликнулись еще две.
— Нет, на меня! — стукнула кулаком третья, и спавшая у нее на коленях черная кошка вскочила и зашипела. — На меня! Он смотрел на меня, ясно вам, курицы?!
— Сроду таких не жаловала, даже терпеть не могла, — не обращая на нее внимания, разоткровенничалась рыжекудрая. — А теперь вот — хочу и со всеми потрохами!
— А как же сеньор Игнасио? Твой жених, твой «медведь»? — недоумевали остальные.
— Пусть проваливает! —
— Ах, и мне то-о-оже-е… — как в полусне, проговорила молчавшая до сих пор зеленоглазка. — И мне то-о-оже-е…
— И мне!
— И мне!
— И мне-е-еэ!
— Не-е-е-еэт! Мне! Мне! Мне! А кто не верит, щас как дам по голове!
— А я тебе глаз выколю! Или оба! Хуже не станешь!
— Нет, это я тебе!
— Дрянь, дрянь, дрянь!
— Кривоножка!
— Лупоглазка!
— Жирнозадая дура!
— Сама идиотка! Скелетина!
— А ты — уродка, уродка, уродка!
— А у тебя на заднице чирьи! Да-да-да! Все это знают! Что, съела?!
— А ты, а ты, а ты-ы-иии… — И, за не имением веских аргуметов, она вцепилась в волосы своей подруги.
— Ааааааааааааа!!!
Как сказал поэт, «голубки нежные, вы обратились в змей». Малоприятная метаморфоза. А, учитывая, сколько острых — колющих и режущих — предметов находилось в руках у «кротких и прелестных»… Тут бы и дюжему рыцарю не поздоровилось! Однако рыцари — обладающие не только удивительной, несказанной храбростью, но и мало-мальским умом — в женские дрязги и распри стараются не влезать. Как правило. Ей-богу, легче сражаться с погаными колдунами и проклятыми язычниками! Ей же ей! Там ведь все честно, попросту и без подвоха. Враг — значит, враг; друг — значит, друг.
— Ох, но ведь это же сон! Всего лишь сон и только! — с недоумением воскликнула главная фрейлина.
Дамы, как по команде, вздрогнули и переглянулись. Их словно окатило ледяной водой.
— И что это вдруг на нас нашло? А был ли рыцарь? — спросила их предводительница.
— Сами же говорили — мистика… — начала было русоволосая, но, увидав взгляд главной, поперхнулась и смолкла.
В замковых окнах мелькнул тонкий серебристый силуэт. В Тех Самых Окнах. Дамы вздрогнули и как-то лихорадочно, схватились за брошенное рукоделие. Нерасторопному, не слишком внимательному глазу могло даже показаться (чур, меня, чур!) — куски пряжи, салфетки и кружевные воротники совершенно неведомым образом — не иначе, как чудом! — сами собой прыгнули им руки.
Тень мелькнула снова. Потом еще раз. И еще. Встревоженные дамы дружно потупились и, натянув постные мины, взялись за работу. Старательней, как можно старательней, гоня от себя мысли — «Прочь, прочь, прочь! Кыш-кыш-кышш! Пш-шли вон!» — о веселом, приятном и любовном.
Казалось бы, принимать сны за явь и верить ночным морокам — женская слабость. Истинно, исключительно женская. Не самая худшая и оттого простительная. Как бы не так! Придворным кавалерам тоже снились оч-чень странные сны. Цветные, яркие и длинные-предлинные, ну такие длинные — просто роман! Впору садиться, хватать перо да — побыстрей! поживей! — записывать увиденное. Писать, писать и еще раз писать — пока оно не слилось с утренней дымкой, не растаяло при первых солнечных лучах, не затерялось среди дневных забот. Да и просто-напросто — не улетучилось из памяти.
А
Свободна и независима от снов была лишь госпожа графиня. Пожалуй, ее одну в целом графстве не мучили ночные кошмары, не одолевали ночные мороки, не смущали дикие соблазны. Ночь никогда (ни-ког-да!) и не пыталась нашептать ее душе нечто жуткое либо непристойное. Даже обычные-разобычные туманные видения — неясные по смыслу, по очертаниям. Даже их.
Колдуны Ее Светлости постарались на славу — ох, не зря ели они свой хлеб (исключительно, пшеничный, с маком и кунжутом, щедро смазанный свежайшим маслом), не зря носили драгоценные одежды (расшитые золотом бархат и атлас, меха, самоцветы — любо-дорого глянуть), не зря драли нос перед другими-прочими-остальными собратьями. Не зря, ох, не зря! Ибо покой их госпожи не нарушало ничто. Ничто и никто!
При этом не стоит думать, что, сомкнув глаза, Прекрасная Марта уподоблялась бревну. Упаси Вас бог даже подумать об этом! Ее Светлости — неизменно и неизбежно — снился один и тот же сон. Слаще меда сладчайшего, почетнее короны королей, важнее и значительней государственной тайны и ценнее Священного Писания — сон, прекрасней которого не было (и не могло быть!) ничего на свете — ни на этом, и ни на том. Марте снилась… она сама.
Глава 21
— Интерешно ведь, шем там вше коншилошь? — задумчиво спросила главная фрейлина, пытаясь откуситьнитку. Она вновь тыркала иголкой в туго (не ровен час, треснет) натянутую ткань. Цветок, который она с прилежанием, но (увы!) без особого успеха пыталась вышить, мог озадачить своим видом неподготовленного зрителя. А то еще и, чего доброго, напугать. — Матушка говаривала: «Не роман, а нечто изумительное! Ну, просто божественное!» А из вас его кто нибудь до конца дочитал? — поинтересовалась она.
Дамы смущенно потупились. Послышалось хихиканье, шушуканье, тихие вздохи. Прогуливающиеся по двору жирные белые голуби (в недалеком прошлом — явно разленившиеся и потому разжалованные и отправленные на землю ангелы) с интересом наблюдали за красавицами.
— Н-ну-у… э-ээ… пока нет, — старательно отводя глаза и ковыряя носком сафьяновой туфли белый песок, сказала русоволосая.
— Ну, я не зна-а-аю… — старательно отводя взгляд, произнесла другая.
— А мне главный герой не по душе, — почему-то шепотом пожаловалась та, что сидела напротив. — Ужасно противный какой-то! Бедная, бедная Имбергильда! — Девушка вытащила из складок платья кусок розовогобатиста, весь в бабочках и розочках, и, комкая его, захлюпала носом. — Бедняжка… полюбить такого ур-рода! Хотя…хотя, конечно, он красавец. Писаный красавец, — зачем-то извиняющимся голосом, помявшись, сказала девушка. — Но все равно — Ур-р-р-о-д! Аааааааа! — в полный голос зарыдала она.