Непреодолимая сила
Шрифт:
Все происходило слишком быстро и сначала казалось некой игрой «в замужество», Таня не успевала осознать реальность происходящего. Списки гостей, приглашения, составленное меню… Пашины родители купили кольца. А они с Катей несколько дней подряд пробегали по магазинам, пытаясь найти приличное платье, времени-то практически не оставалось. Брать на прокат чужое не хотелось, а то, что предлагалось – или было неприемлемо страшным, или стоило бешеных денег. Наконец нашли компромиссный вариант, и платье заняло свое место в шкафу, пугая Таню всякий раз, как она открывала
А Паша проявлял внимание, как законный жених. И, надо сказать, ей не было это противно – Паша был ласковым, очень нежным и никогда не перебарщивал, тонко чувствуя Танино настроение. Но всякий раз, целуясь с ним, она невольно, отчаянно ругая себя, закрывала глаза и вспоминала, как целовал ее Костя. И, разумеется, сравнивала, постоянно сравнивала. И тогда ей хотелось вырваться и убежать. Нельзя, говорила она себе, если ты сейчас не выйдешь замуж, то не сможешь никогда. Лучше Павла все равно никого не будет, да и поздно что-то менять.
Почему-то нервировали телефонные звонки. Сережка говорил, что в Москве ужасная связь. Кто-то регулярно ошибался номером или молчал в трубку. Таня внушила себе, что это Костя, и сама ненавидела себя за подобную глупость. Зачем ему звонить? Не надо быть идиоткой!
И еще – изводили головные боли, проходящие только после приема «тройчатки». Но через день боль снова сдавливала виски, не давая ничего соображать, заставляя двигаться, как сомнамбула.
За пару дней до свадьбы они с Пашей остались дома одни. Она подозревала, что романтический вечер подстроили. Сережка с Катей отправились в театр. «Я сто лет нигде не была, сижу, как проклятая!» – заявила Катя, а Машку забрали к себе бабушка с дедушкой.
Катя чувствовала себя виноватой в истории с Лебедевым, в том, что поддерживала «Танькины глупости», и теперь всячески старалась загладить вину перед Звягинцевыми. Перед уходом она приготовила невероятно вкусный ужин.
Паша зажег свечи, поставил их на столик. Таня понимала, к чему все идет, и не собиралась сопротивляться. Во-первых, «не девочка уже» – эта фраза ей почему-то нравилась, напоминая о горьком опыте и намекая на то, что и она «знает жизнь». Во-вторых, в субботу уже свадьба, и «это» предстоит ей, судя по Пашкиному энтузиазму, выполнять регулярно.
Они слегка выпили, и Тане стало легко-легко. Паша поцеловал ее куда более страстно, чем обычно, он вообще на глазах становился все более опытным ухажером. Дрожащими руками стал расстегивать пуговицы на ее блузке, но у него не получалось, и Таня расстегнулась сама. Прикосновения его губ были приятны, и она почувствовала настоящее желание. Паша на руках перенес ее на диван, продолжая ласкать, но тут с ней случилось странное. Голова не болела уже несколько дней, но сейчас в висках страшно застучало. Как будто очнувшись от сна, она поняла, что лежит рядом с чужим, совершенно чужим ей мужчиной. Почему, зачем он оказался здесь, по какому праву дотрагивается до того, что принадлежит не ему и никогда ему принадлежать не будет? И это должно продолжаться с ней всю оставшуюся жизнь? Она вырвалась, соскочила
– Ну что ты? – испугался Павлик. – Ты чего, Танюш? Это я виноват, поспешил, да? Или что не так? Я ведь неумеха такой, сама знаешь…
«Это я виноват», – так говорил Костя тогда, у него дома…
– Ты не причем, – Таня быстро застегивала пуговицы обратно. – Это я кругом виновата, виновата перед тобой ужасно. Паша, я не могу. И, наверное, никогда не смогу… Я не знаю, что делать. Ты не понимаешь, ничего уже не изменится! И… надо кое-что объяснить тебе.
Паша вдруг понятливо кивнул.
– Я знаю… Это он… Лебедев – он такой, если поставил цель – от тебя ничего не зависело. Я тебя не осуждаю, мне это не важно.
Ах, вон он о чем…
– А мне важно, Павлик… Я ведь не о том совсем. Я сейчас поняла, что не разлюблю его. Никогда. Vis major… Прости.
– Что? Какой еще «майор»? – он тревожно всматривался в нее.
– Термин такой… Обстоятельства непреодолимой силы…
Паша помрачнел.
– Да ведь это чистой воды мазохизм! Разве тебе плохо со мной? Мне казалось, хорошо… Я тебе что, отвратителен? Таня, послушай, он никогда не вернется!
– Я знаю! И не надо! Думаешь, я смогу простить?! И с тобой мне хорошо, ты не отвратителен, а как раз наоборот. Но пойми – зачем тебе это? Какая радость жить с человеком, который любит другого? Всегда будет любить другого, Паш…
– Интересно, сколько людей в истории человечества отвечали на этот вопрос? – тихо произнес он, – и тот, кто спрашивал – никогда не понимал того, кто отвечал. А ответ простой. Я просто не могу без тебя, вот и все.
Она беспомощно опустила руки…
***
После переезда Костя отдал весь долг, а немного оставшихся денег хотел отложить, но не получилось. Они с матерью заняли одну комнату на двоих, стараясь, чтоб бабушке Оле не было от них беспокойства. Вначале мать пыталась ухаживать за Олей сама, не допуская Костю к судну, ворочала старуху, чтобы не было пролежней. Костя ничего этого не видел, он бегал в поисках дохода, то там, то здесь хватаясь за любую черную работу. Но весной мать попала в больницу – у нее всегда было слабое сердце. И Костя не на шутку испугался. Все деньги он положил в карман хирургу за сложную операцию.
К моменту выписки Костя уже сам менял Оле белье, мыл и делал уколы, не позволяя матери даже выносить мусорное ведро. Она только ходила в аптеку и готовила еду, потому что спорить с сыном было бесполезно. Но совмещать это с попытками заработать удавалось с трудом. Бабке на глазах становилось лучше, она внятно заговорила и даже задвигала правой рукой. А вот Костя держался на одном честном слове. Собственно, ему самому было не понятно, откуда он черпает силы для существования.
Он взял за привычку провожать мать в церковь по воскресеньям и сам истово молился. Вместо «отдать долги» в его молитве появились слова «найти работу», в остальном ее содержание не изменилось.