Неприкаянная. Жизнь Мэрилин Монро
Шрифт:
Пэт смотрит на нее. Она тоже улыбается, но выглядит напряженной. Взгляд ее продолжает блуждать по сцене. Ее затянувшаяся паранойя может легко нарушить приятность момента. Наконец она наклоняется к Мэрилин и то ли шепчет, то ли кричит на ухо:
– Не теряй бдительность.
Мэрилин тянется за стаканом с водой, потом вспоминает, что забыла попросить наполнить его снова.
– Ха, – говорит она. – Я и бдительность?
И она наливает в стакан шампанского, надеясь тем самым свернуть разговор.
Завершая выступление песней «My Kind of Town», Фрэнк делает паузу, чтобы поблагодарить оркестр. После аплодисментов
Загорается свет. Она поворачивается к Пэт и видит, что та извивается словно уж, с беспокойством вертя головой во все стороны. Для Пэт уход от действительности был временным и закончился вместе с выступлением Фрэнка. Она и сама чувствует, что увядает, будто цветок, и что во рту пересохло, и тянется за водой, но стакан пуст. Она боится, что Пэт скажет еще что-нибудь про Джанкану – еще одного напоминания о мире Мэрилин Монро ей не вынести. Сил почти не осталось.
Люди заполняют проходы, и почти все смотрят на нее. Она опускает плечи и сутулится, прячась за стеной бутылок и всего прочего.
Пэт вопросительно смотрит на Мэрилин:
– Ну?
– Наверно, вернусь в свой коттедж.
Во рту все распухло.
– Даже не пропустив стаканчик на ночь?
– Бдительность, – отзывается Мэрилин. – Фрэнк поймет.
Из динамиков доносится голос Каунта Бейси, его ритмы задают темп движениям публики; гул голосов поднимается и затихает вслед за звуками духовых инструментов. Она быстро продвигается между рядами покрытых зеленым фетром столов в направлении туннеля, обходя тех, кто идет впереди нее к игорным автоматам. Сворачивая в сторону, протискивается сквозь толпу у колеса рулетки.
Проходя мимо стола для игры в крапс, за которым, как ей показалось, сидел Джо, она поднимает глаза, желая удостовериться, не там ли он по-прежнему.
В желтоватой пелене дыма ее взгляд перехватывает Сэм Джанкана. Она бы узнала его где угодно: грузный, в сером костюме, лысеющий. Он моргает; за очками в роговой оправе глаза кажутся неестественно большими. В нем есть какая-то грубая, почти животная притягательность. Как в большой дорожной аварии, привлекающей к себе всеобщее нездоровое внимание. Но при всем очаровании от Сэма Джанканы за версту пахнет жестокостью. Эта жестокость во всем – от выступивших на лбу блестящих капелек пота до неизменной ухмылки в уголках рта.
Он машет ей.
Она не в силах отвернуться и, выдавив натужную улыбку, пожимает плечами и продолжает идти, придерживаясь за спинки стульев у стола для игры в блэкджек.
Его голос перекрывает стоящий в комнате шум:
– Даже не подойдешь и не поздороваешься?
Она качает головой и бормочет слова извинения, но не останавливается. Он встает, теперь уже подзывает ее обеими руками:
– Забыла, что мы знакомы или как? Давай, на минутку. Не задирайся. Ну же, подойди и
Она натыкается на пустой стул у игорного автомата, сбивается с шага.
– Ну, разве не крута! – слышит она чей-то голос. – Просто класс!
В другом конце поднимается шум, и, взглянув в ту сторону, она видит группу мужчин, пробивающуюся через зал к бару. Во главе этой стаи – Фрэнк, и идет он, словно великий полководец, с бокалом шампанского в качестве жезла, и она медленно наклоняет голову, так как не хочет, чтобы ее заметили, но стул по-прежнему преграждает дорогу. Она пытается ногой оттолкнуть его в сторону, но опрокидывает, привлекая внимание окружающих, которые начинают оглядываться, и она не знает, куда деться; знает лишь, что должна куда-то уйти отсюда, уйти побыстрее, и вот уже Джанкана ревет, что ей лучше бы задержаться, а на другой стороне зала взрывается смехом свита Синатры, но она противится желанию посмотреть, потому что ей нельзя смотреть, чтобы ни во что не впутаться. Все останавливается, замирает. Как блокированная частота.
Январь – июнь 1962-го
Январь 1962-го: дом Генри Уэйнстайна, Голливуд
– Да, – говорит она. Она снова и снова повторяет «да» и «да», соглашаясь с идеями, которые не вполне понимает. Дело не в том, что она боится признаться перед ним в невежестве; ей просто не хочется, чтобы он перестал говорить или менял тему.
– Да, – кивает она с решительным выражением. – Да. Да. Да.
Она уютно свернулась на ковре, подобрав под себя ноги, восторженная, благовоспитанная школьница. Он сидит на диване и выглядит слегка неуместно в сияющей блеском гостиной, придавая ей грубоватую нотку. Каблуки черных кожаных ботинок, старых, потертых, едва не касаются ее ноги. Острые мыски смотрят в разные стороны. Среди собравшихся в голливудской резиденции Генри Уэйнстайна его можно принять за характерного актера или затесавшегося случайно добродушного старичка. Но руку этого чудака держит лежащая у его ног Мэрилин Монро, у которой такие же белые, хотя и крашеные, волосы, и каждому ясно – именно он, восьмидесятичетырехлетний великий поэт, Карл Сэндберг, и есть звезда вечеринки.
Она проводит рядом с ним почти весь вечер. Ей что-то нужно от него. Срочно. Что именно – в этом она пока еще не вполне уверена. Как это найти, она не знает и потому затрагивает разные темы: говорит о книгах, которые читает, об идеях, которые они рождают, и пусть получается не очень хорошо, это неважно. Неважно, что он говорит, и неважно, чего не понимает она, – важно, что он разговаривает с ней и смотрит ей в глаза, будто понимает, будто в комнате только они вдвоем. Будто на всей земле остались только они двое.
Она потягивает остатки шампанского, а когда ставит пустой бокал на ковер, он падает. Последняя капелька скатывается к краю, но не вытекает. Она просит официанта принести другой, улыбается мистеру Сэндбергу, говорит, что немного алкоголя сейчас не помешает. (Он просил называть его Карлом, но, как и в случае с Кларком Гейблом, ей трудно думать о нем иначе, как о мистере Сэндберге.)
– Черт, вам, наверно, спать пора, а я вас задерживаю. И где только мои манеры?
Она смеется:
– Нет, нет. Просто девушке нужно приготовиться. Вот и все.