Непрочитанные письма
Шрифт:
— Не пыли, чадо. Чего пугаешь ребенка? — И Толян обращается к нашему ночному гостю: — Давно демобилизовался?
— Месяц как.
— А здесь?
— Второй день.
— Ну так! — восхищенно говорит Мишаня. — Еще сто семьдесят восемь дней — и первую лычку пришьешь.
— Какую лычку?
— Надбавку северную. За то, что белый медведь тебя не успел съесть. Десять процентов от тарифной ставки.
— А как здесь вообще... заработать можно?
— Ну, на штатские штаны, думаю, заработаешь, — великодушно обещает Мишаня. — Не сразу, конечно... Тебя по третьему приняли?
—
— Тогда считай. Тарифная ставка у тебя девяносто восемь рэ. Ямальский коэффициент один и восемь. Ну, еще ноль пять колесных. Значит, всего два и три. Умножай. Что-то вроде двухсот двадцати пяти рублей. Но ты руки подожди подставлять. У тебя аппетит нормальный? Нормальный, откуда ему взяться ненормальному-то? Значит, будешь ходить в котлопункт три раза в день — два пятьдесят долой. Но это ты еще не наешься — чаю тебе захочется, ну, а к нему сахару, хлеба, масла. Компот «Ассорти» завезут — возьмешь? Возьмешь. Я всегда беру. И Калязин берет, а он тебе не кто-нибудь, его по шестому разряду приняли. Да все берут! Короче — трешка в день. Самое малое, в натуре. Итого двести двадцать пять минус подоходный... дети есть? Хотя откуда у тебя дети... Минус бездетный, минус девяносто на харч — рублей этак девяносто пять получишь на руки. Хотя нет — больше. Тебе там что-нибудь за ночные вахты набежит — в общем, сотня. Такой, брат, расклад...
Расклад ошеломляет паренька. Забраться на Север, за семидесятую параллель, — и получать сотню в месяц? Паренек заглядывает Мишане в глаза — может, его разыграли?
— А проверку устроили в кадрах — как в космонавты набирали, — бормочет он. — У нас двоих медкомиссия зарубила.
Азивкуэфуюжбмяабшрое... Вверх-вниз, вниз-вверх, раз-два-три, три-два-раз, дышите — не дышите. «Ну, как? Лютует?» — «Беги, там еще наши, успеешь!..»
— Жалели?
— Кто?
— Ну, те, которых зарубили.
— А то. Один земляк мой, тоже с Меленков...
— Все мы тут земляки.
— А вот там, на сопке, — совсем упавшим голосом говорит паренек, — какой-то крест. Это чья-то могила?
— Нет, — отвечает Петро. — Это реперный знак, высота над уровнем Балтийского моря. К этим отметкам привязываются все сооружения на земле — наша буровая, к примеру...
— А откуда они?
— Геодезисты ставили. Вот эти мужики всегда первыми приходят...
— В натуре.
— А вы?
— Мы? До нас тут сейсмики прошли, вышкари...
Где-то далеко, вдоль берега моря, ползет тусклый огонек — светят фары приближающегося вездехода. После вахты мы натаскали воды в железную бочку из-под солярки и опустили в нее толстую нихромовую спираль на длинном черном кабеле. Вскоре вода забурлила. Еще полчаса назад у меня не было уверенности, что удастся снять робу, — но ничего, помогая друг другу, мы расковыряли свои цементные панцири, и это было словно освобождение. Плескание в теплой воде возвращало в какие-то незапамятные или, точнее, затерянные в памяти времена, для выражения восторга у нас не хватало слов, мы старались перекричать друг друга, и это было единственное, что удавалось сделать каждому. Ибрагим прыгал на одной ноге, пытаясь вылить воду, попавшую в ухо; Калязин сладострастно мычал, закрыв глаза;
— Гриша, ты подковы гнешь?
— Зачем?
— Врешь, Гришка! — кричит Ибрагим. — Кто монтажку дугой согнул?
— A-а... Так это ж для дела. Скоба нужна была.
— Для де-е-ла...
— Я — что, — говорит Гриша, отфыркиваясь. — Вот в армии у меня дружок был. Танк! Однажды мы вдвоем с ним в вокзальном буфете от дюжины амбалов оборону держали. Пока патруль не подоспел и не забрал.
— Кого, Гриша?
— Нас, конечно!
— Ну, вы и орете, — говорит Шиков, откидывая полог. — На тринадцатом номере слышно.
— Вовка, будь другом, поставь чайник, а?
— А у меня, между прочим, новость есть.
— Потом, после чая, ладно?
— Смотрите.
И когда чай налит, а хлеб намазан маслом, а масло посыпано сахаром — вот тогда:
— Давай, выкладывай свою новость...
— Мастер вернулся...
— Гаврилыч?!
— Вот что, мужики, — говорит, входя, мастер. — Скважину ставим на консервацию. Это решение окончательное.
— Насовсем вернулся, Гаврилыч? — спрашивает Гриша.
— Покончим с десятым номером — пойду в отпуск. Кстати, я был в кадрах: тебе, Петро, отпуск подписан, за два года. И тебе, Ибрагим. И тебе, Толян.
— Вместе полетим, Толик? — спрашивает Ибрагим.
— Не знаю.
— А нас куда? — спрашивает Гриша.
— Пока неизвестно. Предполагали — на седьмой номер, но там река разлилась — только на лодках можно на буровую попасть.
— Вот и ладно, — усмехается Мишаня. — Будут платить нам островной коэффициент — два запятая ноль.
Но на этот раз шутка его не имеет успеха.
— Кто там будет мастером? — спрашивает Гриша. — Панов?
— Панов.
— А как наша вахта? — нервозно спрашивает Калязин. — Наша вахта как?
— Там установка меньше, «Бу-восемьдесят»... Так что второй верховой не нужен. Бурильщик — Подосинин. Ты, Калязин, пойдешь первым помбуром. Буррабочий у вас есть... Ну, как ты, жив? — спрашивает мастер у меня. — Как там трещины на теле ключа? Шарниры челюстей растянуты?
— «Пальцы» зашплинтованы.
— Ага, осознал. Ладно... Так что буррабочий у вас есть. А верховым к вам в вахту пойдет, — Гаврилыч делает многозначительную паузу, — ученик Калязина...
— Что?! — восклицает пораженный Мишаня. — Ученик? Ученик профессора Калязина?
— Вовка Макаров из ПТУ-девять, — улыбается мастер. — Ну, где наш Калязин преподавал...
Калязин морщится, с притворным недовольством трясет головой, но он не в силах скрыть свое скромное торжество: конечно, первый помбур — это не бурильщик, но второй верховой — это даже не первый помбур, так что дело вроде бы двинулось...
— Ну, вот, — заключает мастер. — Вахта в полном составе.
— Не-а, — говорит Гриша. — Если Панов — я тоже в отпуск пойду, тоже два года не был.
— Да что вы с ним не поделили? — раздраженно говорит мастер. — Мужик как мужик. Ну, горлопан. Так у него ж тоже самолюбие.