Нерассказанная история
Шрифт:
8 января 1998 года
Еще один потраченный впустую день. Возился с «био». Ощущение такое, будто писал собственный некролог.
12 января 1998 года
Поехал на плановый осмотр к доктору Пател, хотя, честно говоря, особого смысла не вижу.
– Апатия – типичный симптом для фронтальной
– Занимайся своими гребаными делами, сука. И не лезь в мои, – ответил я.
Разумеется, ничего такого я не ответил. Не уверен, что доктор Пател сможет оценить шутку.
Я дал ей полный отчет о своих головных болях, тошноте, смазанном изображении в левом глазу. Сказал, что больше не различаю запахов. Она все это записала.
13 января 1998 года
Все, о чем я хочу написать…
Что еще имеет значение?
Да и что вообще я сделал значительного в своей жизни?
14 января 1998 года
Что мне мешает? Если я закончу все это (закончу и сразу избавлюсь), может, сумею снова сосредоточиться. Давай же, Лоуренс, дурень ты этакий!
16 января 1998 года
Я собираюсь повидаться с ней в последний раз. В марте. Пока я еще не слишком ослаб и могу куда-то ехать. Все устроено. Я полечу в Вашингтон, чтобы «продолжить свои исследования», а там возьму напрокат машину или найму водителя, если возникнет необходимость.
– Обещаю, что, если не приеду в назначенный день, это будет означать только одно, – сказал я.
– О, Лоуренс! – воскликнула она и взяла меня за руку.
В этой области у нее немалая практика. Держать руку умирающего… такой жест никогда не сделает ее святой, зато поможет ей завоевать репутацию ангела в этом бесчувственном мире.
Или это из-за опухоли я так апатичен? Понятия не имею. Знаю только, что, когда пишу этот абзац, чувствую себя живым.
Давай, Лоуренс, продолжай. Это вовсе не предательство.
17 января 1998 года
Синтия приходит убирать в доме. Она никогда не касается моих бумаг. Я ее вышколил. С друзьями я вижусь только на ресторанных ленчах и очень редко. Иногда на ужинах в чьем-нибудь доме. Они расспрашивают о книге с таким чертовым тактом, с такой сочувственной деликатностью, такими негромкими голосами, словно именно книга служит причиной моего медленного умирания.
Однажды приехала Гейл. Трудно поверить, что когда-то мы были почти помолвлены. Кто еще навещает меня? Только Патрисия, которая, нужно сказать, может поддаться
Возможно, она слышала также другую, очень распространенную сплетню о том, что я, работая в Кенсингтонском дворце, спал с хозяйкой. Не то чтобы Патрисия когда-либо упоминала о том или другом даже в шутку.
Конечно, она способна сунуть нос в дневник, но прочтет ли когда-нибудь семьсот страниц рукописи, пока я в ванной или в туалете? Успеет ли нечаянно наткнуться на эту вставку? Никакой надежды.
Ну что, убедил себя? Дал себе разрешение? И чего ты ждешь?!!
18 января 1998 года
От шести месяцев до года. Так утверждает доктор Пател. Это отведенный мне срок.
– Хотя, – повторяет она, – предсказать точнее невозможно, и я неизменно отвечаю, что мне все понятно. Это помимо тех десяти месяцев, которые я уже прожил с тех пор, как мне поставили диагноз. Только тридцать процентов таких, как я, живет сверх крайнего срока. Четырнадцать процентов дотягивает до пяти месяцев. Бывают и счастливые ублюдки, которые спокойно существуют целых десять лет. Моя опухоль имеет более высокую степень, чем у них.
– Высшая степень означает лучшее качество опухоли, верно? – спрашиваю я доктора.
Она не смеется.
Но в любом случае, что станется с рукописью после моей смерти? Даже если она по какому-то капризу судьбы останется здесь, с моей стороны весьма тщеславно опасаться того, что ее прочтут. Том, добрый старый Том, дружелюбный компанейский змей, уже сочинил свои соболезнования по поводу моей кончины и будет глубоко опечален тем, что не сможет опубликовать лишь ЧАСТЬ моей рукописи.
Патрисия уложит ее в коробку и унесет на чердак. Возможно, доставит в офис Тома, плюхнет ему на стол. А может, просто выбросит. Нет. Не выбросит.
Но к тому времени этих страниц больше не будет. Я сделаю для этого все.
19 января 1998 года
Я постоянно уговаривал ее писать. Это занятие могло быть формой терапии, но она упорно не хотела им увлечься. У нее был другой способ опубликовать свою историю в печати, более драматичный, чем тот, за который ратовал я. Она привыкла делать высокие ставки. Помню, кто-то спросил ее, играла ли она когда-нибудь.
– Только не в карты, – ответила она.
Она писала множество благодарственных писем. Возвращаясь вечером в Кенсингтонский дворец, садилась за письменный стол, ставила перед собой карточку со словами, написание которых ее затрудняло, и принималась писать своим изящным слогом очередное благодарственное письмо. Люди всегда удивлялись, как она находит на это время.
– Лоуренс, – как-то спросила она, – что, по их мнению, я должна делать целыми днями одна в этих пустых комнатах?