Неразгаданная тайна. Смерть Александра Блока
Шрифт:
«Ухожу от всех и думаю о том, как бы побыстрее попасть в Петербург, ни на что не обращаю внимания и вспоминаю о тех блаженных минутах, которые я провел с Тобой, мое Божество».
В других многостраничных письмах он сравнивал Садовскую с «розой юга, уста которой исполнены тайны, глаза – полны загадочного блеска, как у сфинкса, который мгновенным порывом страсти отнимет всю душу у человека, с которым он не может бороться, который жжет его своими ласками, потом обдает холодом, а разгадать его не может никто…». Разумеется, романтичный юноша преувеличивал, но что-то уже сумел разглядеть вещим, всегда взрослым, взором
Что-то в ней настоящее, непритворное, трагическое. Из чего позже возникнет драма ее собственного, покинутого, остывшего, растерзанного сердца:
Страшную жизнь забудем, подруга, Грудь твою страстно колышет любовь. О, успокойся в объятиях друга, Страсть разжигает холодную кровь. Наши уста в поцелуях сольются, Буду дышать поцелуем твоим. Боже, как скоро часы пронесутся… Боже, какою я страстью томим!..Они увиделись лишь восемь месяцев спустя, после возвращения Садовской в столицу. Что мешало более раннему свиданию и что стояло за словами «страшная жизнь» для Поэта, гадать бесполезно. Были ли это продолжающиеся истерики матери или украдкой прочтенные чужими глазами письма и дневники, язвительные насмешки и уколы, мелочное тиранство и угрозы, обычная, убивающая поэзию души, рутина жизни – неизвестно. Известны лишь строки записки А. Блока Садовской, вскоре после их встречи, 10 марта 1898 года. Вот они:
«Если бы Ты, дорогая моя, знала, как я стремился все время увидеть Тебя, Ты бы не стала упрекать меня»… И далее, с обезоруживающей наивностью: «Меня удерживало все время все-таки чувство благоразумия, которое, Ты знаешь, с некоторых пор, слишком развито во мне, и простирается даже на те случаи, когда оно совсем некстати». (Росла, росла льдинка, небрежно, цинично оброненная матерью в сердце своего обожаемого златокудрого пажа-принца. Росла незаметно, но – без остановки.) Временами ему хотелось крепко зажмуриться и унестись вместе с любимой на недосягаемые высоты, но резкий толчок в сердце воспоминаний, посреди самых пылких мечтаний, отрезвлял душу. Слышался насмешливый голос матери:
«Возрастная физика, милый друг, что делать? А может, оно и лучше, чем публичный дом?»
Впрочем, временами он посылал собственное благоразумие к черту и часами ждал Ксению Михайловну в закрытой темной карете в условленном месте или у ворот ее дома. Были тихие, уединенные прогулки по ажурным мостикам Елагиного острова, в темных зарослях парка, были стремительно бегущие часы в неуютных номерах гостиниц…
Было все. И даже – второй визит взвинченной от раскрывшейся тайны затянувшегося безумия mamanк госпоже Садовской. В этот раз «королева-мать» оставила высокомерный, грозящий тон и уже просто умоляла «обольстительницу-сирену» быть благоразумной и отстранить от себя юношу,
Но едва Ксения Михайловна робко заговорила с Александром об этом самом благоразумии, супружеском долге и прочих скучных вещах, как сошедший с ума Блок впал в экстаз моралиста. Вот строки его письма:
«Я не понимаю, чего Ты можешь бояться, когда мы с Тобою вдвоем среди огромного города, где никто и подозревать не может, кто проезжает мимо в закрытой карете… Зачем понапрасну в сомнениях изводить всю жизнь, когда даны Тебе красота и сердце? Если Тебя беспокоит мысль о детях, забудь их хоть на время, и Ты имеешь на это полное право, раз посвятила им всю свою жизнь…»
Ксения Михайловна пыталась истово следовать эгоистичным советам своего юного любовника, но вскоре ее слепая преданность и бесконечные ревнивые сцены, упреки и мольбы о прощении (на почве подавленных душевных угрызений совести, быть может!) стали всерьез тяготить вспыльчивого, нервного юношу. Ему изрядно хватало опеки, слез и укоров дома, и в любовных отношениях все эта излишняя экзальтированная нервозность и «романтическая сладость примирений и слез» была ему уже абсолютно не нужна.
Душа его леденела все больше. А свидания все чаще прерывались ссорами. Переписка, длящаяся с перерывами до 1901 года, постепенно сводилась к выяснению отношений и вопросу о возвращении фотографий и писем с обеих сторон… Близился грустный и совершенно банальный финал курортного романа.
В итоге у него осталось двойственное отношение к сексу, а временами перед физической близостью его охватывали приступы отвращения. Блок упорно принимался искать причины и следствия и пришел к выводу, что любовь может быть только «чистой» и возвышенной. А все остальное только по необходимости.
В 1900 году, еще до брака с Любовью Дмитриевной, между Блоком и Ксенией Садовской произошло последнее решительное письменное объяснение, во время которого она яростно проклинала свою судьбу за то, что встретила Александра.
Для Ксении это стало настоящим ударом. Она четко поняла, что ни муж, ни дети не держат ее… Она потеряла стержень, на котором, как ей казалось, незыблемо держалась ее жизнь. Муж Ксении, видя душевное расстройство любимой женщины, чтобы поправить здоровье, в срочном порядке вновь отправляет ее на воды. И вот, будучи одна, Ксения садится и начинает писать Блоку письмо, полное любви и страсти. Она пытается из долин Южной Франции позвать Блока за собой еще раз в Бад-Наугейм, где им было так хорошо, где он столь пламенно любил. Но… Для Блока все уже в прошлом. Более того, он решительно противится властным призракам памяти. Садовская в письме в сердцах называет его «изломанным человеком». Он парирует вяло и вежливо, называя некогда «дорогую Оксану» на «Вы» и «Ксенией Михайловной».
В Бад-Наугейм Блок приедет девять лет спустя, в 1909 году, вместе с женою, в самую тяжелую, смутную пору своей жизни, после всего пережитого – трагедий взаимных измен, прощений, разрывов и возвращений, после маленькой могилы на Волковом кладбище – сына Любови Дмитриевны от очередного «возлюбленного на час». И тут, в почти не изменившихся за девять лет местах, воспоминания вновь нахлынут на него с такою силой, что ему останется только облечь их в поэтическую форму, чтобы они не разорвали болью почти изношенное, растравленное сердце: