Неразлучники
Шрифт:
– И вдруг зовёт меня: «Митяев, – говорит, – покажите мне книгу N 2»…
– Отец диакон, подвиньте-ка мне вон ту бутылочку с красным ярлычком… благодарю вас…
– А наш полковник может подряд два чайных стакана водки выпить, и никакого этого самочувствия…
– Совсем вы дома теперь не бываете, Глафира Максимовна. Два раза я к вам заезжала мерку снять, а без вас всё не то…
Доктор Парфёнов говорил:
– Это всё растительная, бессмысленная жизнь. Если молодой человек падает, – надо поддержать… Отсутствие
– Из-за петуха три года судиться, кто это может, кто этому поверит?..
– А у нас в консистории…
– Михал Палыч, вы мне этого не говорите… я сам не хуже вас знаю!..
Вдруг задвигали стульями, обед окончился. Стали все подходить к Александру Сергеевичу благодарить. Речнов всем пожимал руку и говорил:
– Извините.
Потом подходили благодарили дочь Речнова, Анну Александровну. Сын Речнова, Виктор Александрович – в соседней комнате допивал свой бокал вина. Стали креститься, когда духовенство совершало краткое богослужение. Во время богослужения официанты разносили на подносах стаканы с мёдом. Каждый присутствовавший должен был взять себе стакан с мёдом, которого совсем не хотелось после вкусного обеда и вкусного вина; но таков обычай: похоронный обед запивать мёдом.
Молились, держа в левой руке стакан с мёдом, а правой крестясь.
Диакон Игнатий Филиппович провозгласил вечную память. Все запели. Александр Сергеевич и Анна Александровна заплакали. Капитан Пышкин, раскрасневшийся от вина, с грудью колесом, украшенной орденами и со стаканом мёда в руке, закидывал голову кверху и пел громче всех; его щёки лоснились. В общем импровизированный хор получился довольно стройный. Все, по обычаю, стали пить мёд.
Официанты гремели посудой и уносили бутылки.
Прошло около года. Я редко встречал Речнова; он казался сумрачным и задумчивым. Говорили, что он целые дни проводит у вдовы Чаевой, потому что дома ему невыносимо скучно. Говорили, что вдова Чаева, зная все привычки Речнова, умеет ему во всём угождать. Несмотря на эти слухи, я был очень удивлён, когда получил от Речнова пригласительный билет на бракосочетание его с Глафирой Максимовной Чаевой, имеющее быть в церкви св. пророка Илии, а после венчания – в квартиру Глафиры Максимовны на обед.
В церковь я несколько опоздал и явился, когда уже новобрачные стояли перед аналоем, и над их головами держали венцы. Александр Сергеевич был в своём парадном мундире с орденами. На серебряном шитье его воротника вспыхивали блёсточки, отражая свет паникадила. Усы его, вычерненные, были закручены кверху, это придавало Александру Сергеевичу молодцеватый вид. Однако он казался несколько сконфуженным, как будто неловко ему было теперь в качестве новобрачного стоять на самом том месте, где полгода назад стоял гроб его первой жены. Зато Глафира Максимовна,
В церкви было много народу. В толпе я заметил много знакомых лиц и между ними доктора Парфёнова, капитана Пышкина и других, которых видел я здесь же, когда хоронили Дарью Ильиничну. Но не увидел я дочери Речнова, Анны Александровны, ни её мужа капельмейстера: они не приехали на свадьбу отца. Не было в церкви также и сына Речнова, Виктора Александровича, этот молодой человек после похорон матери опять запил и скрылся куда-то из Ронска. Ко мне подошёл доктор Парфёнов и, добродушно улыбаясь, предложил:
– Поедемте вместе пировать на свадьбу.
– К сожалению, не могу, – ответил я, – поздравлю новобрачных в церкви и сейчас же уеду.
После венчания был молебен о здравии и благоденствии новобрачных. Диакон Игнатий Филиппович басом провозгласил:
– Болярину Александру Сергеевичу и супруге его Глафире Максимовне – многая лета!
И певчие грянули, трижды:
– Многая лета!
Я протеснился из церкви на улицу. Ясный весенний день клонился к вечеру. Церковь стояла на высоком берегу реки. Теперь был широкий разлив, покрывший нижние луга, и казалось, что это не река, а целое огромное озеро, и только торчавшие кое-где из воды верхушки кустарников и деревья напоминали о том, что опять уйдёт вода с этих мест, река войдёт в своё русло, луга опять зазеленеют, покроются злаками и травой, и полевыми цветами.
Всего только два месяца прошло с тех пор, как видел я венчание Речнова с его новой женой. От Ронска уехал я далеко, и ничто кругом не напоминало мне ни этого города, ни его жителей. Я любовался нежной лазурью Неаполитанского залива, отдыхая под жарким, ясным небом и слушал, как вечно весёлые, несмотря ни на какую нужду, жители Сорренто пели свои, итальянские песни. И вдруг меня окликнули по-русски и назвали моё имя.
Ко мне стремилась под руку с мужчиной толстая дама, – богатая помещица из Ронска. Я был немножко знаком с нею и с её мужем, но никогда не видел этого её кавалера, красивого брюнета. Дама познакомила меня с ним: это был итальянский артист-певец. Заговорили мы с дамой прежде всего о Ронске.
– Ах, представьте, – сказала дама, – Речнов-то – Александр Сергеевич, – через месяц после свадьбы помер!.. Покушал сыру какого-то несвежего… Получился какой-то гнилистый яд – и нельзя было спасти… А вдовушка его, представьте, – разыскала его сына, вытрезвила, нарядила и, говорят с ним живёт, – представьте… На Московской улице каждый день гуляет, – под ручку!.. Представьте!.. Мы собираемся на Везувий… Вы там были?.. Что, это ведь нисколько не опасно?..