Неромантичный человек
Шрифт:
— А ты ему спой. Он в тебя влюбится, а потом куда захочешь, туда и вовлечётся. Я вон на ёлке спела, так в меня и Прохоров влюбился, и даже Козлов из девятого "Б".
— Где это я ему спою? На аэродроме?
— Зачем на аэродроме? Мы его сюда вызовем.
— Он не придёт… — усомнилась Танька.
— А мы ему повестку из милиции пришлём. Там написано, что если сам не придёт, то под конвоем приведут. Я видела.
— Где это ты видела?
— А у Вадима. Его папаше четыре раза присылали.
Начальник
— Коменданта аэропорта прошу зайти к начальнику аэропорта.
«Бу-бу-бу, та-та-та, ва-ва-ва…» — разносилось над лётным полем.
Динамик над зданием аэропорта был испорчен, и все приказания Громова доносились в такой вот невнятной интерпретации.
Маленький аэродром жил своей привычной жизнью. Три самолётика отдыхали, присев на хвосты, как стрекозы. Цвели крупные ромашки.
На краю лётного поля стояла изба. Комендант аэропорта, толстая Фрося, баюкала в коляске ребёнка.
— Фрося! — Громов высунулся в окно. — Оглохла, что ли?
— Чего?
— Где у нас скрепки лежат?
— На шкафу погляди! — крикнула Фрося.
В небе заурчало. Над лесом летел вертолёт «МК 44-92». Он шёл так низко, что, казалось, цеплял колёсами верхушки деревьев.
— Опять лихачит! — крикнула Фрося мужу-начальнику. — Грохнется когда-нибудь, а тебя под суд.
Громов надел китель, фуражку, посмотрел в зеркало и нахмурился. Проверил в зеркале свой грозный вид и вышел из диспетчерской на поле, стараясь в дороге не растерять найденное выражение.
К Фросе подъехала на велосипеде почтальонша Зинаида.
— Фрось, кто у вас на «МК 44-92» летает? — спросила Зинаида.
— А вон… этот, новенький.
Лётчик тем временем посадил вертолёт и шёл по полю.
— Журавлёв! — строго окликнул его Громов.
Лётчик подошёл. Вытянулся перед начальством.
— Вы почему опять летаете на критической высоте?
— Я больше не буду, — сразу же сдался лётчик.
— Буду, не буду… Вот что, Журавлёв! Здесь у нас не детский сад. В следующий раз лишитесь первого талона. Ясно?
— Ясно. Разрешите идти?
— Идите.
Лётчик чётко, по-военному зашагал по полю.
— Постойте… — остановил Громов.
Лётчик повернулся на сто восемьдесят градусов и чётко, по-военному зашагал в обратном направлении, к Громову.
— Все хочу спросить, да забываю. Что это на вас столько железа навешано?
— Где железо? — не понял лётчик.
— Вот это, например, для чего? — Громов указал на цепочку, ведущую в карман.
— Компас. — Он достал компас.
— Так в самолёте же есть.
— На всякий случай, — неопределённо объяснил Журавлёв.
— А на шее чего? Пропеллер?
— Камешек. Куриный бог.
Лётчик достал и показал камешек. Камешек был маленький и
— А камень для чего?
— Это… — Лётчик покраснел. — Это талисман… На счастье…
Не таких орлов хотел бы иметь Громов у себя на службе. Но служба — не жена. Выбирать не приходится. Кого пришлют, тем и командуешь.
— Ладно, идите, — разрешил Громов.
Лётчик зашагал по полю.
— Молодой человек! — позвала почтальонша Зинаида.
Лётчик не обернулся.
— Мужчина! — поправила себя Зинаида.
— Вы мне?
— Вам, а кому же ещё… — сказала Фрося. — Тебе тут письмо заказное пришло. Распишись…
На городской площади лётчик сел в рейсовый автобус.
— Простите, — спросил он у кондукторши. — До Бересневки далеко?
— Да не… До Лещевки — сто… А там пешком километров семь…
Лётчик достал из кармана повестку из милиции и стал её изучать. Повестка была странноватая. Рядом со словом «товарищ» была зачёркнута чья-то фамилия, а сверху написано «Лётчик МК 44-92». В разделе «явиться» адрес был зачеркнут, а сверху написано: «Деревня Бересневка, Сукино болото».
Лётчик пожал плечами, спрятал повестку и достал из планшетки карту.
В мире творились самые невероятные события: дефицит торгового баланса Мексики в первом полугодии 1978 года составил 693 миллиона долларов; израильские агрессоры угнали и уничтожили японский пассажирский самолёт «Боинг-707»; Министерство связи СССР выпустило в обращение почтовый блок, посвящённый 500-летию со дня рождения выдающегося итальянского художника Джорджоне. А Танька Канарейкина собиралась на свидание.
Она вышла из дому в галошах на босу ногу, в байковом халате и в платке, повязанном по самые брови, как у бабки Маланьи. Позади шла Вероника и несла узелок.
Прошли по деревне, как две странницы.
Вышли к оврагу, и тут случился лёгкий маскарад: Танька сбросила халат, галоши, платок и оказалась в полном боевом снаряжении: юбка-миди и кофточка-лапша. Развязала узелок, достала босоножки-платформы. Переобулась. Вероника сложила и связала в узелок все ненужные одёжки.
— Значит, так: ты ему «здрасте», он тебе «здрасте», — напомнила Вероника. — Ты говоришь: «Хотите, я вам спою?» Он говорит: «Хочу». Ты споешь, он влюбится…
— А вдруг не влюбится?
— Обязательно влюбится. Вон я на ёлке спела, так в меня сразу трое влюбились. Ты споёшь, он скажет: «Давайте с вами дружить».
— Знаешь что, — попросила Танька сестру. — Ты в кустах спрячься. А если он полезет целоваться, выйди и скажи: «Таня, тебя папа зовёт».
— Ага… а мне посмотреть интересно.
— Идёт… — ахнула Танька. — Прячься.
Вероника ринулась в кусты, а Танька села на сваленное дерево и застыла.
По полю с компасом в одной руке и с картой в другой шёл лётчик.