Нерозначники
Шрифт:
Елим сходил к бабе Нюре, молока спросил. Потом в молоко хлебца покрошил, каши намешал -- чуть оставалось с ужина. Ну и сгоношил нехитрую похлёбку.
– - Поди, и исть не станет. Пужнули сильно, -- сказал старик и, хмурясь, поставил перед медвежонком миску.
– - Ешь давай, перекати-поле, не слухался мамку, вот и мыкайся теперь.
А медвежонок -- ничего, ткнулся носом в миску и зачавкал с аппетитом, заурчал довольнёхонько, ажно за ушами затрещало. Всё смахнул и миску даже вылизал. Потом ещё и на зубок её попробовал, хотел, верно, тоже в брюшко отправить.
Так и зажил медвежонок у Елима. Про сон тот чудной старик забыл
– - Как бурчиху-то звать будем?
– - сидя на завалинке, спрашивал старик у собак.
– - Мать её не объявилась... сколь уж дней прошло! Видать, тот сон и правда вещий был, -- задумался чуть и рассказал, какой сон видел. Всё в подробностях выложил. Ну и от себя добавил для украсу.
– - Так мать мне и сказала, -- с серьёзным видом говорил Елим.
– - И пущай, говорит, Оляпка с Сердышом за дочкой приглядывают. Ежели чего, с них первых спрошу...
Собаки друг на дружку с опаской глянули. Оляпка ещё и тявкнула: слышал, дескать, что дедушка сказал? То-то. Смотри, мол. Сердыш огрызнулся будто: сама смотри в оба. И опять они уши напрындили и на Елима уставились.
– - Ишо наказывала Настей назвать, -- продолжал старик.
– - А я вот чего кумекаю: куды ей с человечьим именем позориться? Думаю, её Малиной звать. Малину, чай, любит...
Сердыш отвернулся, в лес отчего-то глядеть стал. Оляпка и вовсе фыркнула, поднялась на лапы и пошла невесть куда.
– - Э-э, куды навострилась!
– - окликнул её старик.
– - Обсуждение, чай, не закончилось. Я ить и не настаиваю. Пчелкой можно, до мёду она тожеть, небось, охочая...
Оляпка уже было поворотилась, а тут опять удаляться стала.
– - Ну, ладноть, ладноть, -- смилился Елим.
– - Крестница тожеть нашлась. Настей, что ль, звать будем?
Оляпка чуть через голову не кувыркнулась! Подлетела к Елиму и залилась весёлым лаем. Сердыш тоже вскочил и запрыгал радостно.
– - Ну, чего, чего, непутёвые?-- ворчал Елим.
– - Никакого понимания в вас нету. Курячья вы слепота. Ладноть, пущай Настей будет. Обсмеют токо её все ведмедя... Из-за вас, прохвостов...
Лошадушка Белянка возмущалась поначалу, недовольство выказывала: дескать, развели медведей, задохнуться можно. Коза Кукуша бабы Нюры тоже ей вторила. А потом -- ничего, пообвыкли, спокойно на Настю глядеть стали. Только всё равно сторонились и поодаль держались. Ну а Оляпка сразу к Насте привязалась. Сердыш -- тоже, но не так. Он вроде защитника себя осознал. Но если надо было куском вкусным поделиться, то не всегда это у него и получалось...
Елим сразу Настю к лесу приучил, сильно не баловал. Благо и родительница её, незримая, советы в уши надувала и за воспитанием строго следила. Верховные доглядатели и вовсе мешаться не стали, как на эксперимент посмотрели. А может, у них своя задумка имелась, вовсе какая необычная намётка.
В первую зиму Елим берложку во дворе соорудил, вроде землянки изладил. А на вторую зимовку Настя уже в лесу устроилась, как и у медведей полагается. Настя, правда, дозволила родителю спаленку свою посмотреть. Так у них и повелось: Елим на зимнюю спячку Настю провожает, до берложки доводит. Потом за тем местом всю зиму смотрит. Близко, конечно, не подходит, чтобы дочу не беспокоить, а охотников отваживает.
Словом, ладно зажили и чудно. Людям на диво и зверушкам на поглядку.
А в эту весну Настя в невестин возраст вошла. От
Как увидела его Настя, у неё сразу сердчишко затрепыхалось. Но только сразу, конечно, посуровела... С ходу отвергать, правда, не стала, но наершилась, отмолчалась и во весь дух домой к Елиму припустилась. Решила под родительским крылом схорониться: дескать, не могу понять, что со мной происходит, -- можно я пока здесь поживу?.. Спряталась в своей землянке-берложке и давай реветь, слезами обливаться. Оляпка и Сердыш возле лаза уселись, растерялись, что и говорить, и тоже взялись подвывать да скулить жалостливо.
Елим прибежал испуганный.
– - Можа, хворь какая приключилась?
– - разволновался старик.
– - Али старатели подранили? Ну-ка, дочка, выходь оттедова! Гляну, чего там с тобой.
А Настя только ещё сильней разрыдалась, а выходить -- ни в какую!
Старик по следам её прошёлся, крови не приметил нигде и успокоился маленько. Пока думал, что дальше делать, и объяснилось всё. Медведь этот, рыжий (Елим его сразу Огоньком прозвал), не убоявшись Елима и собак его -- вот ведь как обахмурило-то!
– - к избушке прикосолапил. Близко, однако, не подошёл, а так, чтобы Настю высмотреть можно. Старик опешил от такой наглости, а собаки уж было кинулись прогонять, но тут вдруг Настя заворчала: дескать, пусть себе ходит, есть не просит...
Вот так история! Елим посмеялся, но противиться не стал. Хоть у него и разладки в делах случились. И то верно, по лесу не походишь, когда неизвестный медведь возле дома с утра до ночи выхаживает. Только заря, а он -- возле избушки, хоть часы по нему сверяй. И ходит, и ходит вокруг. Голос иной раз подаст, рявкнет жалистно, а так всё молчком, молчком. А если Настя наружу выглянет, так он тотчас же на задние лапы становится. Известно, хочется ему себя во весь рост показать... Медведям трудно на вскидку долго стоять, а он -- ничего, держится, и не шелохнётся даже.
Белянка с Кукушей опять в голос: развели медведей! Скоро на шею сядут! А куда денешься?
Настя то ли хитрость свою девичью являла, то ли спланировала так-то, а может, и чувства боялась выказать, но знакомиться не спешила вовсе. Ждала чего-то. Правда, с каждым днём всё чаще из домика своего вылезала. Покрутится, повиляет бёдрами, а Огонька будто и не замечает. Конечно, из укрытия глянет украдкой, а так, на виду, и не обернётся даже. Ну а жених-бедолага ждёт-пождёт до темноты, а потом в лес убредет понуро. Но на утро опять является.