Нерозначники
Шрифт:
Повыскакивали все из дома. И Альберт самый первый вылетел. Повалился он тут же на траву, безумные глаза таращит и голосит диким воем.
Когда пожарные приехали, уже крыша срухнула. Дружно они огонь потушили, потом по комнатам и всяким закоулкам прошлись. Тут-то и обнаружилось, что, к счастью, никто не погиб, и даже в спаленке Альберта никаких косточек не нашли... Так и решили, что почудилось яньке с перепою. Верно, белая горячка. Да и пожар, видно, по его вине случился. Любит он, вишь, с сигарой на пастели взвалехнуться. А может, и специально поджёг. От такого всего ожидать можно: вон
Весь дворец, стало быть, и сгорел. Была, конечно, в доме противопожарная система, а как же, да только она не сработала... Сбой какой случился или с самого начала неполадка в системе таилась -- так прям сразу и не скажешь. А может, и подсобил кто...
После этого пожара, еле-еле Альберта выходили. Малость он, конечно, рассудком пошатился, ну да ладно, поначалу-то думали, что насовсем умом повернулся. Подчинённые с опаской к яньке относиться стали, но Шивера его заслонила. Догадалась она, конечно, чьих рук дело, а что поделаешь, против верш не попрёшь...
Нашли Альберту другое жилье. В городе квартеру о шести комнатах справили. С прежними хоромами, само собой, не сравнить, а всё же и убранство богатое, и всякий дорогой бытовой прибор -- на месте. До Альберта тут какой-то богатей проживал, но он намедни, по случайному стечению обстоятельств, повесился...
* * *
После пожара вернула Лукерья двойнятку домой и обратно сама собой стала. Вся из себя довольнёхонька, радуется, что дело ловко обернула. "Теперь он к Тале ни за что не подойдёт, -- подумала она.-- Будет от неё, как от чумы шарахаться. Если вообще в ум вернётся..."
Взялась тут же макияж свой наводить да с причёской чудить. Волос ловко прибрала, в строгую причёску в кои-то веки уложила... А с лицом у неё отчего-то не заладилось...
Так-то нос аккуратный сделала, тоненький, прямой, на загляденье всё одно. А тут вдруг ни с того ни с сего губёшки к ушам поползли... Как у лягушки, рот получился. И губы-то разбухли непомерно, шмякают друг о дружку. Лукерья их с испугу давай уминать, зубами прикусывать, а они как бы ещё больше стали... Потом, уж когда поуспокоилась маленько, чудодейной силой подсократила их, кое-как благообразный вид придала. Правда, нос уж вовсе другой стал, картошкой так-то, и набок чуть -- ну это, если чересчур приглядываться. Лукерья его трогать не стала, побоялась уж.
Только дух перевела, глядит: уши как будто бы больше стали... Замерла возле зеркала, смотрит не дыша, а они и впрямь оттопырились, и мочки пропали вовсе. Что ты будешь делать -- давай их в прежний вид возвертать. Насилу управилась. Прежнего вида достичь, конечно, не удалось, а всё ж не тот страх.
Бровки нахмурились, и никак их погнуть не вышло. А реснишки на нужную длину так и не схотели выдвинуться. Да и прыщики так-то по всему лицу высыпали.
А вот глаза -- раньше-то они не слушались, под настроение подстраивались -- сейчас вдруг такие покладистые стали -- делай с ними, что хошь! Радужку всякого разного налива пытай -- хоть карие, хоть синие, хоть вовсе красные иль других невозможных цветов. Да что толку, когда любой цвет глаз бери, а на таком-то лице... Посмотришь на Лукерью, и от оторопи мороз по коже. Словом, Лукерья одночасьем в дурнушку превратилась. От былого ничегошеньки
Да и то сказать, не впервой такое-то с обережницами случается. Вот хоть Шиверу возьми. Тоже ведь ранешно красавица была... Не сразу же, в самом деле, она бответь и брунеть стала. Да и Равгой, то бишь злой опухолью, её не с малолетства прозвали.
Не надо было, конечно, Лукерье в Талю оборачиваться и с Альбертом в любовную увязку вступать. Хоть и двойняткой. История обычная, а вот почему в верховьях не упреждают, да и другие обережницы, которые испытали на себе такую-то перемену, молчат, -- это вовсе странно. Тайна тут, верно, какая-то есть. Хотя, что и говорить, мало ли какие утраты у обережниц бывают.
Ну да ладно, всё же ничего у них толком не вышло, -- может, и вернётся ещё красота. Бывали случаи. Вон Лека Шилка (лесовинша, которая в Канилицах среди людей живёт) поначалу тоже подурнела, а сейчас ей всё нипочём.
Однако Лукерья озлилась сразу, как только узнала, отчего такое случается, на Талю оклычилась нещадно.
Спать легла, чтобы с расстройства оправиться, а заснуть не может -- подушка под головой вертится, покою не даёт. Вовсе Лукерья разревелась. Всю ночь без удержу билась в слезах и решила под утро:
– - Это из-за неё всё, из-за Тали этой! Раз уж мне не вернуть свою красоту, то и ей вовек замуж не выйти!
* * *
Так вот слушай, что Лукерья сделала.
Кромешники такую фаробу закомуристую на человека навести могут (если души нет), что ни один врач из людей не растолкует. Бывает, и причин болезных никаких нет, и разладки в организме не сыскать, а женщина дитё понести не может.
Не буду рассказывать, как эта фароба напускается, потому как муторное это злодейство, с заклинаниями связанное. Да и что касается всех этих заклинаний и напуска словесного, то пустая это опаска, на которую и внимания обращать не след. Потому как душа испорченные реальности уничтожит.
Вот и получается, что нельзя человеку самому виновных искать, даже всякую мысль гнать, что кто-то мог зло замыслить. Хоть даже всякие доказательства перед глазами лягут -- а уж Шипиш Переплёт не запоздает никогда, всякие веские факты предоставит. Даже если и правда всё. Нельзя человеку в этом разе в противоборство с кромешным злом вступать, а лучше подумать, почему душа защищаться не стала.
К слову скажу, в этом Таля вовсе умница оказалась. Уж сколько ей подруги и всякие доброхоты уши прожужжали, что, дескать, не в себе ты, Талечка, грустная ходишь, замуж вот не можешь выйти... Сами и объяснение чистое дают: мол, сглазили люди, порчу навели, да ещё венец безбрачия привесили. Ну и в один голос поют: надобно к бабушке-знахарке или к колдовке поспешать.
Таля знай отмахивается:
– - Нет, не пойду! Знаю я эти штучки. Наговорят там всякой всячины, а я на этих людей потом плохое думать буду.
– - Ой, будешь думать! А если бабушка правду скажет?
– - Да пусть даже и правду! Недостойное это занятие в своих бедах других обвинять. Если это произошло, значит, всё равно моя вина есть.
И мать, и отец, и дедушка Елим с бабушкой с малых лет приучили Талю так на жизнь смотреть. А главное, и сама она многое сердечком прочувствовала.