Несбывшаяся весна
Шрифт:
– Жалко, – кивнул Поляков. – Возьмите же наконец свой портфель.
И снова он не шевельнул рукой, чтобы протянуть Ольге портфель, а она не шевельнула рукой, чтобы его забрать.
И снова портфель был мгновенно забыт.
– А зачем вам было доставать платок? – спросил Поляков сурово.
Вопрос был… вопрос был, конечно, странный, однако Ольга почему-то ничуть ему не удивилась, а торопливо начала отвечать:
– Потому что я думала, что сейчас заплачу. А есть такой способ: если хочется плакать, нужно сильно прижать
– Нет, – сказал Поляков, который и правда ничего не понимал – ни в слезах, ни в платках, ни в том, что сейчас происходит на свете.
Его бил озноб, и причин этого озноба он тоже не понимал.
– Конечно, вы не понимаете, – сказала Ольга покровительственным тоном, – потому что вы не женщина.
– Да, – кивнул Поляков, и ему стало чуть легче.
Наконец-то хоть в чем-то он мог быть уверен, хоть что-то понимал, хоть о чем-то мог заявить с полной ответственностью. Он не женщина, это точно.
Он мужчина, перед которым стоит женщина.
Вот он, ответ. Вот оно, объяснение всем странностям сегодняшнего вечера! Объяснение тому, что с ним происходит…
Перед мужчиной стоит женщина.
И он хочет ее – хочет до такой степени, что явственно подкашиваются ноги, сохнет в горле и даже, такое впечатление, ссыхаются мозги от желания. Еще одна-две минуты, и он опрокинет ее вон в тот отороченный слюдяным кружевом сугроб, который намело у стены подворотни…
Ветер насмешливо коснулся лица Полякова – и полетел дальше, на площадь Минина, к кремлю, к Волге.
Поляков скользнул взглядом по сугробу, по стене – и вспомнил…
«О господи, господи! Что я? Что со мной?! Да ведь в этой подворотне, около этой стены была убита Лиза!»
Наваждение схлынуло так же внезапно, как накатило. Только ноги еще дрожали да сердце колотилось с такой силой, что Полякову хотелось скосить глаза и посмотреть, не трепыхается ли на груди шинель. Но он представил, как будет выглядеть со скошенными к носу глазами, – и не стал смотреть себе на грудь. Трепыхается – ну и пусть трепыхается. Не наплевать ли ему на свое сердце и на эту женщину… с покатыми плечами и кудряшками на висках?
Последняя мысль отразилась в его глазах. Только что Ольге казалось, будто они согревают, даже обжигают ее, а теперь вновь стали ледяными, пугающими, чужими.
Она покачнулась. Снова захотелось достать платок и прижать к глазам. Но тут Поляков буркнул:
– Возьмите свой портфель.
И протянул руку, подал портфель. Ольга тоже протянула руку и приняла его.
Было ужасно, что Поляков сейчас увидит ее подступающие слезы. Зачем она только сказала ему про платок?!
Она отпрянула в глухую тьму подворотни.
– Вы меня боитесь, – обвиняющим тоном проговорил Поляков. – Вы меня так боитесь, что готовы с собой покончить, только бы не встречаться со мной. Тогда, летом, вы ушли в рейс с плавучим госпиталем,
– Меня мобилизовали, – прошептала Ольга.
– Не врите! – зло крикнул Поляков. – Вы ушли добровольно. Добровольно!
– Ну и что? – пожала плечами Ольга, изо всех сил стараясь не трястись, как овечий хвост. – Это что, подсудное дело? Сейчас война. Гораздо важнее перевязывать раненых, чем… идти на встречу с… вами.
– Мне была нужна ваша помощь, – сказал Поляков. – Очень нужна. Я хотел, чтобы вы…
– Нет! – воскликнула Ольга и резко выставила вперед свободную ладонь. – Нет, не надо! Я не могу, я не хочу…
– Ну а о судьбе своей матери вы хотите узнать? – зло спросил Поляков.
Портфель шмякнулся на землю.
– О чем? – тихо спросила Ольга, наклоняясь и шаря по земле, но не находя ничего, потому что продолжала смотреть на Полякова.
– О том, как живет и как себя чувствует Александра Константиновна Аксакова.
– Мама?!
Ольга выпрямилась, прижала руки к груди, забыв о портфеле. Хотела заговорить, но не могла.
Наконец голос пробился: незнакомо-низкий, по-чужому дрожащий:
– Вы что-нибудь знаете о ней?
– Она находится в Пезмогском комендантском участке Локчимлага, – сказал Поляков. – Я наводил справки – тогда, летом. Перед встречей с вами. Я хотел сообщить вам ее адрес, сообщить, что она жива и здорова. Но вы не явились.
– Пезмо… Пемзо… – Ольга попыталась повторить, но тут же сбилась. – Почему же вы не передали адрес тете Любе?
Поляков усмехнулся.
– Вам смешно?! – ахнула Ольга.
Ну да, ему было смешно. Дядя Гриша когда-то рассказывал: «Милкой-Любкой ее звали. Бежит, бывало, в беленьком платочке – ну чисто ясочка-голубка, глазки потуплены, воды не замутит, девица-красавица, душенька-подруженька. А завсегдатаи «Магнолии» про нее такое рассказывали… Потом сошлась с Мурзиком. Потом за Шурку Русанова замуж вышла. За-га-доч-ная девка!» И вот Полякову вообразилась сцена: к «загадочной» Милке-Любке, которая когда-то визжала во дворе старого энского острога: «Сыскные! Собаки! Бей их!» – и натравливала толпу на Смольникова и Охтина, – к Милке-Любке приходит сын «сыскной собаки» Смольникова и сообщает, где находится и как себя чувствует ее золовка, заключенная Александра Аксакова…
«Мы для жизни – карты. Картишки! – говорил дядя Гриша. – Она нас тасует. Она нами играет! Она нас сдает, берет, прикупает, разбрасывает – и снова собирает в одну колоду».
Ка́к собрала их всех картежница-жизнь, ка́к стасовала, ка́к сдала! Ну разве это в самом деле не смешно?!
– Смешно, – повторил Поляков, слабо улыбаясь. И в то же мгновение голова его качнулась от пощечины.
– Вам смешно? – снова вскрикнула Ольга, отпрянула было, словно набираясь храбрости, но тотчас опять подалась вперед и ударила по другой щеке – другой рукой.