Несчастный скиталец
Шрифт:
И вот как-то забежал я в трактир, пирожок съесть и чайком кишочки прополоскать, и зрю – сидит в зале важный, что твой генерал, здоровенный капрал. Шапка на нем – с трехцветным хвостом, грудь колесом, на груди – шнурки золотые, щеки красные, штаны лампасные, сабля на боку, нос в табаку, губы «сердечком», усы – колечком. А перед ним кружка – что твоя кадушка. Словом, красавец. Иерой. Рядом на столе лежит китрадка, разлинованная для порядку. И говорит сей капрал таковые речи:
«Все вы тута, кто молодежь, – маминькины сынки, папинькины прислужники. Которые ремесленники – тех мастера за волосья дерут да бьют по башкам портновскими линейками. Всех
Вот в нашем полку – любой пенек деревенский в полгода делается молодцем. Да одежа казенная. Да кормежка. Да пиво раз в неделю. А в бою – так и чарка водки, законно. Да бабы нашего брата любят – страсть! Бывалочи снимаемся с местечка на зимние квартеры – с воем провожают – скучают в голос. А мы идем себе – левой! левой! – а на пиках куренки жареные, цельные круги сыру… А из похода вернешься – зазнобе своей серег привезешь или платков… Я раз своей монисто привез, серебряное, понял?.. И в душу тебе никто не лезет. Над тобою токмо твой капрал. Выше – токмо небеса. Через пяток лет, ежели не убьют, и сам ты уж капрал. А повезет – и выше бери. Иные солдатики становились и енералами…»
– А ежели убьют? – робко так вопросил капрала некий юнец из мастеровщины.
– Убьют – так убьют. Подохнешь за государя и Отчизну. Все лутше, чем от старости, – ответствовал капрал, крякнул, саблей брякнул, кружку свою бездонную в полглотка опростал, новую заказал. Служанке мигнул, за бочок ее ущипнул. А после хлопнул ладонью по китрадке своей.
– Сюда, – молвил он, – записываю я рекрутов-добровольцев. А отсюдова, – тут погладил он брюхатый кошель свой, – плачу им первое жалованье. А за сим столом, – и капрал могущей шуйцей своей обмахнул сучковатые доски, – будет в честь оных рекрутов веселое гулянье. Впрочем, все вы олухи и негожие гугнявцы…
Долго позорил капрал всех бывших в трактире. Но вот подошел к нему странный мущина с серьгой в ухе – пьяней пива, лицо криво, и говорит:
– Я в округе первый тать, Юрка Косой. Все меня знают, все уважают – один ты говоришь при мне обидные речи. Придется мне тебя зарезать. – И полез он за ножом.
Все рядом случившиеся ахнули. Но капрал расхохотался да не вставая с места как треснет татя кулаком под вздох – тут Юрке Косому и конец. Утащили его за ноги.
Стало в трактире радостное галденье – все удивлялись иеройству капрала и удали его. А я, благородные господа, затосковал. Вообразился мне начальник мой, будто он орет на меня и ногами стучит. Да слюной плюет – а вытереться не моги, скажет – дерзость. Вообразился тако-же и папенька мой – как он дерет меня розгою и не покупает сахарного конька на палочке. Предстали предо мною мои учители – злые мучители, аспиды и истязатели. И все-то они небось перед Юркой Косым сплоховали бы, его ножа испужались бы. А я – их боюсь, куда мне-то перед татем?
Подошел я к капралу – ноги гнутся, руки трясутся, кишочки от страха в утробе взыграли – но подхожу!
– А вот, – говорю, – господин капрал, запиши-ка меня рекрутом.
Так-то, благородные господа, и стал я солдатом.
Родитель мой, об
Все превзошел я, всего отведал – и палки капраловой, и его сапога, и кулака. Как ни старайся, все проштрафишься – по первости-то. Но себя утешал – думал, это капрал не от души бьет, а по должности. Без злобы. Ведь капралы-то – так я сам видел – ежели от души стукнут, то и дух весь вон.
Старался, конечно. Устав превзошел, тако же и артикул воинский и строевой шаг. И форму бдел. А начальство зрело мои радения и на меня радовалось.
Вот послали нас на войну с вастрийцами. Пехом-пехом – добрались, осмотрелись, разместились, на бивуаках – костры, каша с приварочком да чарочка – завтра бой. Все солдатики волнуются – кто в первый-то раз. Иные плачут втихую, иные – прихорашиваются, словно бы готовятся к рандевую с некоей милашкою. А старые солдаты промеж них посмеиваются, трубочки покуривают. С наитрусливых – мерки сымают, как бы на домовину – шуткуют. Какая для солдата домовина – так, в ямах, кучно, с известью вперемешку.
Сижу я у костра – чиню портки. Подходит ко мне мой капрал – тот самый, что мне лоб-то забрил, – и говорит:
– Люб ты мне, грамотей. Вот возьми-ка на счастье три свайки. Это, – говорит, – славные свайки. Я этими свайками раз у самого Лысого выиграл!
А надобно знать, что солдаты промежду собой нечистого духа кличут Лысым.
Я отвещаю:
– К чему мне? Я ни в свайки, ни в бабки, ни в кости сроду не игрывал.
– Возьми-возьми, – рек капрал, – они, может, иное щастье тебе принесут.
Взял я свайки и сложил их в ладанку. А в ладанке той я заветный грошик хранил, каковой грошик мне матушка подарила давным-давно. Ладанку сию я даже в бане не сымал.
Так сидел я цельную ночь – не шел сон. Кружились подле меня кручины и страхи – иные мои, а иные – моих сотоварищей. Кто-то из них, юнцов, смельчаков, государевых солдатиков, завтра навсегда умрет? Кто жив будет? Да и я-то сам жив буду ли?
Восхотелось мне домой, в мирное мое житье-бытье. Вот, думаю, быть может, я уж сам был бы секлетарь да на своего подчиненного бы сердился, да гонял его за пирожками…
Тут и разсвет. Труба-побудка: пам-пам-пам! Барабан – трр-ум, тр-р-рум! – злой спросонья. Построились – да вперед. Поле мокрое от росы, а вдали – войско вастрийское – одни пики кверху торчат над окоемом. Зело много, как бы лес целый. А по краям – деревни, дымком вкусно тянет, кочеты поют, кравы мычат. Селянки сонныя, теплыя, их доят – ручки у селянок полныя, налитыя да в ямочках – а нам помирать… Э-эх! Но тут отцы командиры, добряки и придиры, как закричат: ура! бей! Коли-шевелись-поворачивайся!
Ну мы и побежали. Орали при сем наиотчаянно.
Пики вдали дрогнули и тако же к нам навстречу опустились и стали приближаться. Вастрийцы пуще нашего орали, только все на своем языке. А рожи у них – что наши, только волосья все больше светлыя. Но как и мы – орут со страху да бегут, да глазья бешеныя.
Схватились. Все, натурально, вперемешку. Что мне сразу было даже странно – вроде и убийства никакого поначалу не было. Стоим на месте, крутимся да толкаемся – надо врагу тесак в брюхо, а страшно. Живому – в брюхо! А потом один вдруг завизжит сущей девчонкой да и ударит супротивника клинком. Тот падает – и все словно бы ошалели. Дело стало нешутошное.