Несчастный случай
Шрифт:
— Дэвид, — немного помолчав, сказал полковник, — у атомного проекта с самого начала было два хозяина. Не знаю, приходилось ли вам слышать историю о генерале Мичэме и нашем друге Кардо. С Кардо не разговоришься, а если он что и скажет, его не всегда поймешь. А генерал вообще не любит разговаривать на эту тему. И вот, в сорок третьем году, когда мы только еще начинали налаживать дело, генерал однажды вызвал Кардо и предупредил, что такой-то прибор должен быть готов к такому-то сроку. Кардо ответил, что это не кажется ему невозможным и во всяком случае он будет сообщать генералу о ходе работ. Ну, тут наш генерал вскипел. «Кардо, сказал он, это военное предприятие, начальник здесь — я, мне нужны практические результаты вашей работы, а если вы их не представите в срок, ваша репутация может серьезно пострадать». Словом, наговорил ему всяких слов. А Кардо, нобелевский лауреат и прочее, только посмотрел на генерала и медленно
— Я об этом не знал. Отличный анекдот, — насильно улыбнувшись, сказал Дэвид. — Урок всей вашей чванной братии, — лицо его опять застыло, и он уставился на индейский ковер.
— В ту пору, — продолжал полковник, поглядывая в сторону кухни, — считалось, что вас, капризных баловней, необходимо приучать к дисциплине. Я знаю, вы на все корки клянете и генерала и армию вообще, только, ей-богу, зря. Мы давно уже оставили попытки муштровать ученых примадонн наподобие солдат, совершенно не понимаю, почему вас так бесит военное руководство. Живи и жить давай другим. Так или иначе, а мы свое дело сделали. Уж вам-то, Дэйв, известно, чем я тут занимаюсь. Отчасти я — начальство, но главным образом — великий специалист по домашнему хозяйству. Имейте в виду, я застрелю вас на восходе солнца, если вы кому-нибудь проговоритесь, и счастье ваше, что, во-первых, все это и так знают, а во-вторых, у меня на вас не подымется рука.
Он чуть нагнулся, чтобы разглядеть выражение склоненного лица Дэвида и убедился, что шутка его не имела успеха.
— Да… — начал Дэвид так тихо, что полковнику пришлось наклониться вперед, чтобы разобрать его слова. — Но вы только подтверждаете то, что думаю я, каждое ваше слово служит лишь подтверждением моих мыслей. Нас бесит военное руководство потому, что оно даже в вашем лице подчиняет человека рутине, вечно ждет указаний откуда-то свыше, а уменье увиливать превратило в своего рода искусство. Военщину не интересует, в чем тут дело и что из этого может выйти, ее интересует лишь то, что было раньше, да и то при условии, что это санкционировано свыше. Она не только живет пережитками последней войны, чего многие из вас даже не отрицают, но и судит обо всем с точки зрения будущей войны. Вам платят за то, чтобы вы нас защищали, и это определяет ваш кругозор, но вам платят не за то, чтобы вы создавали необходимость защиты, а ведь к этому и ведут все ваши планы. Война кончилась девять месяцев назад, но Лос-Аламос по-прежнему является военным объектом, здесь по-прежнему делают бомбы, а вашингтонская военщина лезет из кожи вон, чтобы закрепить за собой контроль над тем, что делаем здесь мы, ученые, вернее, мы, инженеры и техники. Сейчас временное затишье, и вполне возможно, что кому-то удалось бы наладить мир, а военщина вносит свой вклад в дело мира испытанием новых бомб в Бикини. Ученые меньше всего заинтересованы в этих испытаниях, а вам не хуже меня известно, сколько крупных ученых уже отказалось работать на атомных станциях и сколько хотят отказаться, — и это в значительной мере потому, что им осточертела военщина. Не представляю, что нового могут дать испытания в Бикини, — ведь любой опытный техник с помощью счетной линейки предскажет вам их результаты. И вы это отлично знаете. А между тем, лаборатории полным ходом работают над всякими поделками — включая и бомбы, — и вычислениями, чтобы ублаготворить военщину демонстрацией, которая, по моему скромному мнению, является чисто политической, и какой уж тут к черту вклад в дело сохранения мира! И вот устарелому эксперименту, который до сих пор очень опасен, который уже изжил себя и мог быть оправдан только условиями военного времени, — этому эксперименту приносится в жертву человеческая жизнь, а вы толкуете о том, что чего-то там добились и что надо жить и давать жить другим. И надеетесь, что Луис поплатится за ошибку только руками, которые ее совершили. Я слышал ваши слова, я их запомнил. Но виновны ли руки Луиса? Вы уверены? Я не уверен, но военное руководство не допустит никаких сомнений, особенно раз есть прецедент. Итак, вы ссылаетесь на беднягу Нолана. У него-то руки действительно дрогнули, он сделал неловкое движение — точнее говоря, уронил отвертку, и она упала, куда не надо. Следовательно, Луис тоже, наверное, уронил отвертку. Но вчера вечером при первой же возможности, как только остыл прибор, я дважды повторил этот опыт. Я расспросил Луиса, я взял из «Эстерлайн-Ангус» все записи и чертежи. Я расспросил тех, кто там присутствовал. Ни у кого не дрогнули руки, это неправда. Боже мой, он делал этот опыт шестьдесят три раза, вчера был шестьдесят четвертый. Сегодня он должен был ехать в Бикини — он получил приказ, военный приказ. Вчера я ходил с ним в магазин покупать резиновые
Слова Дэвида заметно расхолаживали полковника. Когда Дэвид умолк, он отвел глаза в сторону и оба довольно долго молчали. За кухонной дверью негромко позвякивали чашки и блюдца.
— У меня сложилось впечатление, что сам Саксл не слишком настаивал на механизации опыта, — сказал наконец полковник. — Как вам известно, у нас бывали совещания, и он неоднократно говорил, что…
— Он говорил, что будет работать по-прежнему, потому что у него это получается, — сухо перебил его Дэвид. — И еще он говорил, что никому другому не посоветует работать таким же способом. О, господи, все это теперь лишние разговоры, но вы конечно знаете, почему он взялся за это вчера. Он показывал Уолтеру Геберу, как делается опыт. Гебер должен был замещать Луиса, пока он будет в Бикини. Значит, что же? Ну ладно, все мы стараемся выиграть войну, каждый по-своему. Какую же войну? Да ту войну, которую не выдержит никакая цивилизация, если позволите процитировать слова генерала Мичема из воскресной газеты.
— Дэвид, у вас была трудная ночь, — сказал полковник, вставая. — Случилось большое несчастье. Мне кажется, я понимаю, что творится у вас в душе. Я вам сочувствую, поверьте, глубоко сочувствую. Но что толку от того, что мы будем разговаривать в таком тоне? Разумеется, все это нужно обсудить, но… Лорэн!
Дверь тотчас же открылась и вошла жена полковника в полинявшем халате и папильотках. В руках у нее был поднос с кофейником и чашками. Она бросила на Дэвида взгляд, полный сострадания, быстро разлила по чашкам кофе и пробормотала множество сочувственных слов, удержавшись из уважения к измученному виду гостя от множества назойливых вопросов.
Прихлебывая кофе, они говорили все, что можно было сказать в данном случае; впрочем, далеко не все, ибо Дэвид почти не участвовал в разговоре. Поставив на стол недопитую чашку — по его словам это была шестая с тех пор, как он в пять часов утра ушел из лаборатории в каньоне, — Дэвид оперся подбородком на палку и, слегка поворачивая голову, обводил глазами геометрический узор ковра.
— Что ж, остается только надеяться, — сказала жена полковника, — надеяться и молиться. Теперь ведь врачи делают чудеса.
Луис просил не извещать родителей, сказал им Дэвид; он хочет подождать и считает, что пока незачем их тревожить.
— Это можно? — спросил он, пристально глядя на полковника. — Или запрещается каким-нибудь пунктом военного устава?
— Мы обязаны известить семьи всех пострадавших, — ответил полковник. Но, разумеется, сначала он поговорит с врачами; он не станет волновать людей понапрасну. — Дэвид, — сказал полковник, — а что он думает о своем положении, вы не знаете?
— Нет.
— Он вам ничего не говорил?
— О том, что он думает, — ничего.
— Бедный мальчик, — вздохнула жена полковника.
— Дэвид, — сказал полковник, — если тут не было какой-то ошибки, то что же тогда произошло? Ведь вы же вчера дважды проделали этот опыт.
— Я бы умерла со страху, — вставила жена полковника.
— Ошибка, вероятно, была, — сказал Дэвид, — но руки тут ни при чем. Разум или сердце, но не руки.
— Разум?..
— Это ведь очень тонкая работа. Она требует полной сосредоточенности.
— Да, — сказал полковник, — я знаю. Мне говорили. Но ведь…
— А если вы знали, как же вы могли допустить, чтобы все оставалось по-прежнему? — почти крикнул Дэвид. Он с трудом поднялся на ноги и стал перед полковником, опираясь на палку.
— Спасибо за кофе, — продолжал он уже гораздо спокойнее, — и простите, что я так рано вытащил вас из постели. Мне хотелось задать вам один вопрос, Нийл. Как вы намерены осветить этот случай?
— Пока я не поговорю с врачами, я никого уведомлять не буду.
— Я не о том. Если вам позвонит какой-нибудь репортер, что вы ему скажете?
— А как они узнают? Нет, газеты вряд ли будут нам звонить.
— Судя по кое-каким вашим вчерашним намекам и по тону сегодняшнего разговора, вы собираетесь отрицать, что произошел несчастный случай. Но чем бы дело ни кончилось, а это все-таки несчастный случай, и очень серьезный. Что вы намерены говорить об этом?
— Дэйв, не будем забегать вперед — там видно будет.
— Вы хотите отрицать, что произошло несчастье?