Несчастный случай
Шрифт:
30
В начале двенадцатого Куинси вслед за Рейни вошел в ее квартиру на восьмом этаже в центре города. Она по привычке щелкнула выключателем, хотя за окнами сияло солнце и в комнате было светло. В воздухе стоял легкий запах прели, какой всегда бывает в слишком долго пустующем доме. Куинси сразу узнал этот запах — им всегда встречало его собственное жилье.
— Мне надо кое-что проверить, — нервно сказала Рейни.
Куинси кивнул и прошел в гостиную, сделав вид, что не замечает возбужденного
Утром, сразу после разговора о необходимости более активных действий, Рейни отправила сообщение на сотовый Карла Мица. Дать номер сотового Куинси она не могла — сразу стало бы ясно, что они вместе. Оставить номер телефона отеля тоже было нельзя — их местопребывание должно оставаться в секрете. Поэтому Рейни назвала тот номер, который Миц уже знал, — свой домашний. Кимберли предпочла остаться в отеле, чтобы, пользуясь удостоверением Рейни, попытаться получить доступ к базе данных полиции. Куинси и Рейни решили, что подождут ответа адвоката у нее дома. В таком разделении труда был определенный практический смысл. О других мотивах, если они и присутствовали, никто не упоминал.
Куинси обошел вокруг софы, останавливаясь то в одном, то в другом солнечном луче, наслаждаясь ощущением света и тепла. Он закрыл глаза и почувствовал, как расслабляются напрягшиеся узлы мышц. Потом сделал глубокий вдох и напомнил себе, что все когда-нибудь пройдет. В последние дни он цепко держался за эту мысль.
Еще раньше Куинси позвонил Эверетту, чтобы узнать, есть ли новости об отце. Новостей не было, и он лучше многих понимал, что это значит. С каждым часом уменьшалась вероятность того, что Абрахам еще жив. Прошло уже тридцать шесть часов. Еще совсем недавно старик мирно спал в пахнущей антисептиком постели. Потом явился некто, представившийся его сыном, и увез больного в неизвестном направлении. Дежуривший в приюте вахтер сообщил, что видел, как отца Куинси вели к небольшой красной машине, возможно, той самой «ауди ТТ», на которой убийца приезжал к Бетти.
С тех пор никаких следов машины. Никаких следов Абрахама. Никакого крупного прорыва в расследовании. Ничего такого, что помогло бы ослабить нарастающую в груди боль. Похищение отца стало для Куинси сокрушительным ударом, катастрофой, худшей даже, чем смерть Аманды и Бетти, потому что они были по крайней мере взрослыми и вполне самостоятельными людьми. Абрахам же больной и совершенно беспомощный человек. Некогда гордый, обладающий чувством собственного достоинства, в одиночку вырастивший сына, он превратился в целиком зависящего от других немощного старика. Куинси должен был позаботиться о его безопасности.
Осознание этого привело его в странное состояние, в котором невыносимое отчаяние соседствует с кипящей яростью. Прочие эмоции ушли, зато появилась потребность снова почувствовать себя живым. Куинси ощущал себя человеком, который потерпел полное фиаско, но в нем зрела
«Почему пропал мой отец? Потому что. Одиночество, уединение — не защита, не спасение. Никакие расстояния не спасают от боли».
В памяти всплыл эпизод, давным-давно погребенный под кучей других эпизодов. Маленькая Кимми возвращается домой после своего четвертого урока балета, входит в гостиную, где собралась вся семья, и, подбоченясь, громко и решительно объявляет: «К черту балет!»
Куинси вспомнил, как ошеломленно ахнула Бетти, как замерла с восторженно-испуганным выражением на лице Мэнди, как сам он с трудом удержался, чтобы не улыбнуться. К черту балет! Какая позиция. Какая уверенность. Какое бесстрашие. Куинси испытал гордость.
Рассказывал ли он когда-нибудь об этом случае отцу? Абрахаму бы понравилось. Он бы ничего не сказал, но улыбнулся бы. И тоже гордился бы внучкой. Каждое поколение делает шаг вперед. От молчаливо-стоического, прожившего всю жизнь на ферме янки к замкнутому федеральному агенту и дальше, к дерзкой девчонке, мечтающей стать криминалистом и не желающей учиться балету.
Изоляция — не спасение. Изоляция — не защита. Он потерял отца, но, может быть — может быть, — получит шанс заново обрести дочь.
— Я переоденусь, — сообщила Рейни. — Если зазвонит телефон, не бери трубку, я отвечу сама.
— Меня здесь нет, — пообещал Куинси.
— Как ты думаешь, Кимберли что-нибудь нужно? Он усмехнулся:
— Тебе лучше знать.
— Вот и нет. Ты же не полный кретин.
— Принимаю это за комплимент.
Рейни закрыла шкаф. Куинси видел, что она рада снова оказаться дома, потому что в ее движениях появилась дополнительная легкость, шаг стал упругим, в глаза вернулся блеск. Теперь на Рейни была голубая рубашка из ткани шамбре, и когда она направилась в кухню, Куинси поймал себя на том, что любуется мягким изгибом бедер.
Она прекрасна, подумал он, и опять-таки осознание этого ошеломило его. Не просто хороша, привлекательна, сексуальна. Она прекрасна. Прекрасна в джинсах и застиранной хлопчатобумажной рубашке. Прекрасна, когда, зная, что нужна ему, ворвалась в комнату, где сидели двое полицейских. Прекрасна, когда, преодолев смущение и робость, спорила с его коллегами. Прекрасна, когда оставалась рядом с Куинси в самые тяжелые для него моменты крушения всей его жизни. Когда намного легче было просто уйти.
Однажды Рейни сказала ему, что не разбирается в отношениях и обязательствах. Куинси не знал более верного, преданного и надежного человека.
— Рейни, — негромко сказал он, — извини меня за утро. Ему удалось привлечь ее внимание. Рейни замерла на полушаге между спальней и кухней.
— Не понимаю, о чем ты.
— Мне приснился очень хороший сон, первый хороший сон за последние месяцы. Мы были на пляже, валялись на горячем белом песочке. И еще я помню, что играл твоими волосами. Мы ни о чем не разговаривали. Мы просто были счастливы.