Несколько печальных дней (Повести и рассказы)
Шрифт:
И Ефремов остался.
Он пил водку и смотрел на черноглазую женщину, а она укоризненно покачивала головой и, перегнувшись через стол, сказала: «Вы бы поели», – и эта забота была ему очень приятна. Потом он провожал ее; они молча шли по Пречистенскому бульвару, по шуршавшим под ногами сухим опавшим листьям и, подойдя к памятнику Гоголя, остановились. Ефремов показал пальцем:
– Звезды, знаете, я их только сейчас увидел, – и испуганно оглянулся на Гоголя: ему показалось, что писатель насмешливо кашлянул.
– Как
– Нетрудящийся да не ест. Завтра все работают, – ответил Ефремов и снова оглянулся на Гоголя.
Из– за памятника вышел милиционер и, внимательно посмотрев на Ефремова, пошел через площадь.
– Вот, оказывается, не пусто, – рассмеялась женщина. – Давайте прощаться.
Дома он разбудил Васильева: ему казалось, что ночи уже нет.
– Колька, вот женщина! Ну, вот, знаешь, говорят: король-баба – спокойная такая, величавая, уверенная. Ничего не сказала, а у меня такое чувство, точно… Ну, сам не пойму какое…
Васильев сидел на кровати, сонный, лохматый, и недовольными глазами смотрел на своего друга.
– Ты пьян, – зевая, сказал он.
С тех пор Ефремов никогда не говорил со своим другом о женщине. Да, собственно, и говорить было не о чем – ни разу после того вечера Ефремов не встречался с ней. Лишь поздно ночью, ложась спать, он с удовольствием думал: вот завтра позвоню.
И вдруг вчера они встретились на Красной площади, оба спешили, и она сказала:
– Знаете, я с работы возвращаюсь по Рождественскому бульвару, вы меня там завтра подождите; пойдем вместе куда-нибудь. В шесть часов – вам удобно?
– Вполне, – сказал Ефремов, хотя в шесть часов он должен был встретиться с директором завода.
Закончив работу, он уехал к Васильеву, в институт, и они вместе пошли бульварами.
Ефремов оглянулся, желая перейти улицу, но в это время зажегся зеленый светофор; обгоняя друг друга, двинулись автомобили, полупустой автобус, покачиваясь, проехал через трамвайные рельсы.
«Сесть, что ли, с горя? Мест много», – подумал Ефремов.
Кто– то его тронул за плечо.
– Пойдемте, пойдемте скорей! – смеясь, сказала Екатерина Георгиевна и взяла его под руку. – У меня билеты к Завадскому. Через десять минут начало.
Ефремову казалось, что все восхищаются его спутницей: и спешащие к театру пары, и шофер такси, протирающий рукавицей стекло, и обмотанная платком женщина, молящим голосом предлагающая программу спектакля.
И правда, она была хороша, когда, немного запыхавшись, торопливо вошла в вестибюль театра. На черных волосах ее блестели крошечные капли воды. Она была хороша, очень хороша.
Ефремов мельком взглянул на себя в зеркало – короткий пиджачок, широкое бледное лицо. Рост, рост. Она была выше его на полголовы…
Они сели в восьмом ряду партера, и почти тотчас
Когда занавес поднялся, на сцене оказались французы, девицы и пожилой человек. Ефремов, приветливо улыбаясь, смотрел на них, – он сочувствовал и нервному толстяку-французу, и его веселой дочери, и хитрой горничной – все они, бесспорно, были отличные люди.
Ему было тепло и удобно сидеть, и казалось, что тепло, и удобство, и радостная тревога – все это произошло оттого, что красивая улыбающаяся женщина сидела рядом с ним.
– Ну как? – спросила она. – Я все боялась, что вас разбудят, очень громко кричал старик.
– Меня третью ночь вызывают на завод, простите, – сказал Ефремов, – а вообще, мне очень нравится, – я года полтора не был в театре.
– Нравится? Спать? – и она снова рассмеялась.
Они гуляли по фойе и разговаривали.
– Какая интересная у нас публика в тридцать третьем году! – говорила Екатерина Георгиевна. – Вот дама с голой спиной, а там – старик, в валенках, небритый; или тот – в гимнастерке с ремешком.
«Нетрудящийся…» – хотел сказать Ефремов и запнулся, вспомнив, что уже говорил это изречение осенью на бульваре.
– Очень тесное помещение, – проговорил он, – и планировка дурацкая.
– Да, вы ведь большой инженер, – сказала Екатерина Георгиевна. – Мне после того вечера про вас много рассказывали.
– Какой там большой! – сказал Ефремов и тревожно поглядел на буфетчицу в белом халате.
Он вспомнил, что оставил дома деньги.
Екатерина Георгиевна начала ругать пьесу, которую недавно смотрела.
– Она какая-то слабенькая, – сказала она. – Год, два поживет – и зачахнет. А пьеса должна жить пятьдесят, сто лет. И не могу понять почему: ведь у нас прекрасные летчики, химики, столько замечательных талантов! Вот про вас говорили, вы химик хороший…
– Мало ли что химик, – сказал Ефремов. – Химиков много, но Менделеева у нас нет. А я думаю: пьесу написать – это не завод построить. Театральным Менделеевым нужно быть, новый закон… – и весело добавил: – Пойдемте садиться, звонок.
– Успеем! – сказала она. – Мне очень хочется пить. Вы возьмите воды, только не красной: она ядовитая какая-то.
За секунду Ефремов обдумал все возможности: взять воду и не заплатить, или оставить буфетчице какой-нибудь документ в залог, или сказать, что забыл деньги в пальто.
«Чепуха какая!» – сердито подумал он и громко сказал:
– Так-то так, товарищ дорогой, у меня с собой денег нет.
Екатерина Георгиевна вынула из кошелечка сложенную маленьким квадратиком трехрублевку и протянула Ефремову:
– Пожалуйста!
Все обошлось бы легко и просто, но, беря от нее деньги, смущенный Ефремов зачем-то ухмыльнулся и подмигнул.