Несколько печальных дней

Гроссман Василий Семенович

— Где ей, что ты, — сказала Марья Ивановна, — это она сегодня перед отъездом рано так, а то ночью приезжает. Совсем Степа замучилась. Теперь-то ничего, спокойная стала, а зимой, когда из деревни приехала, приедет на ахтомобиле и плачет. «Что такое это с тобой, миленькая моя, или обидел кто?» — «Нет, — говорит, — очень трудно мне с непривычки». Где ж ей воду носить? А девчонки — это правда, такие суки: и набрешут, и гадкое слово скажут. Старшая — та еще ничего, все лежит, книжки читает, а Наташка очень вредная. Утром говорит: «Бабушка, это ты конфеты сожрала, что тетя мне оставила, я тебе сейчас в зубы дам». Вот какая.

— Это в народный суд, подсудное

дело, за оскорбление старости, — сказал шофер. — А что они, не дочери ей? — спросил шофер.

— Сестры ее родной, старшей моей дочки родной, Шуры, — а ей племянницы. В тридцать первом померла Шура, опухла и померла, в голод, — говорила Марья Ивановна, — и старик мой, такой был трудящий, тоже в тот же год помер; к сердцу опух подходил, а он все по хозяйству беспокоился, плетень мне не давал разбирать на дрова, я лепешки из дурмана пекла. Вот младшая нас взяла, она при совхозе восемьсот грамм получала в день, так четверо и жили, девчонка совсем малюсенькая была. А сейчас видишь!

— Хорошо всем стало? — спросил шофер, показывая на высокие окна дачи.

— А конечно, хорошо, — сказала старуха, — только мне жалко, не могу забыть. Шура, дочка моя старшая, с ума тронулась, все голосила: «Маменька, огонь кругом, маменька, хлеб горит, маменька!» — не могу я забыть. Старик мой ласковый был. Батюшки, — спохватилась она, — вот заговорилась, а чаем кто ж ее напоит? Ей же на поезд сегодня. И еще на квартиру в городе заезжать.

— Успеем, на машине ведь, — сказал шофер.

Степанида Егоровна радовалась своему отъезду. Впервые ехала она отдыхать к берегу моря. До сих пор она не могла привыкнуть к тому, как стремительно и внезапно изменилась жизнь. Семнадцатилетней смешливой девчонкой она, окончив семилетку, поступила уборщицей в общежитие рабочих совхоза. Девчата из общежития уговорили ее поступить на девятимесячные курсы комбайнеров. Она окончила курсы легко, одной из первых. С какой-то необычайной, для нее самой удивительной легкостью давались Горячевой технические предметы — она отлично чертила. С одного взгляда она запоминала сложные схемы, по чертежу сразу же разбирала мотор; через год она стала старшим комбайнером. В 1935 году ее работа была сочтена лучшей в крае. В 1937 году арестовали директора совхоза, агронома и заведующего ремонтными мастерскими. Назначили нового директора — Семидоленко. Горячева побаивалась его и не любила. Что бы ни случилось в совхозе, Семидоленко объяснял это вредительством; самая мелкая авария с механизмом, задержка работы в мастерской — и Семидоленко писал заявления районному уполномоченному. За короткое время в совхозе арестовали двенадцать человек по его заявлениям. На собраниях Семидоленко называл арестованных диверсантами и поджигателями. Когда арестовали Невраева — инструктора из ремонтных мастерских, сурового и малоразговорчивого старика, которого все уважали за то, что он работал до глубокой ночи и пять лет не пользовался отпуском, отказываясь от денежной компенсации, Семидоленко сказал на собрании:

— Этот тип обманывал нас всех, под маской ударника скрывался заклятый враг народа, ловкий шпион иностранной державы, пробравшийся в самое сердце нашего совхоза.

Взял слово секретарь директора и сказал, что теперь только он понял, почему Невраев по ночам оставался один в конторе мастерских и почему он выписал из Москвы фотографический аппарат. Потом взяла слово Горячева и звонко сказала:

— Ничего он не с иностранной державы, а его прислали с путевкой райкома, а сам он из деревни Пузыри, там его сестра и младший брат живут.

Семидоленко

стал ругать ее, сказал, что прислал Невраева секретарь райкома, оказавшийся врагом, что она, видно, попала под вражеское влияние, что кое-что ему известно; а через несколько дней девчонка-машинистка под страшным секретом рассказала ей, что перепечатала заявление директора районному уполномоченному про то, что комсомолка Горячева была сожительницей врага Невраева и получала от него систематически денежные подарки. Казалось, все так запуталось, что уж никогда не добьешься правды. Но вскоре все изменилось: Семидоленко арестовали, арестовали районного уполномоченного, арестовали нескольких областных работников. И тут-то началось: Горячеву вызвали к секретарю обкома. Это был широколицый человек в ситцевой рубахе и в синих брезентовых туфлях с резиновой подошвой.

— Решили тебя выдвинуть директором совхоза! — сказал он.

Горячева испуганно и сердито сказала:

— Что вы, смеетесь надо мной? Мне двадцать пятый год пошел, я — деревенская девка, третий раз в жизни поездом еду.

— А мне двадцать восьмой, — сказал секретарь обкома, — ничего не поделаешь.

Прошло два года. Ее перевели в Москву, она работала и одновременно училась. Часто ей казалось, что ей снится все это — телефоны, секретари, заседания президиума, машины, квартира в Москве, дача. И ночью ей иногда действительно снилось, что после работы с подругами идет по деревенской улице и поет под гармонику песни. Она улыбалась во сне и чувствовала, как приятно ступать босой ногой по мягкой прохладной траве, растущей на площади перед сельсоветом. И только когда она ехала на дачу и мимо глаз стремительно возникали, исчезали дома, ей казалось, что ничего удивительного в ее существовании нет: просто жизнь ее подчинилась этому захватывающему дух движению.

В тот же день ехала на курорт заместительница начальника планового управления Гагарева, толстая, беспартийная старуха, с совершенно седыми волосами и с пенсне на мясистом носу. Горячева заехала за ней на машине к десяти часам вечера. Гагарева уже ждала ее. В машине они не разговаривали — Гагарева все время протирала платочком стекла пенсне, Горячева глядела в окно. В поезде они заняли двухместное купе.

— Я уж наверх, поскольку я молодая, — сказала Горячева.

— Да тут не трудно, с лесенкой, — если хотите, и я могу наверх, — проговорила Гагарева.

— Что вы, как можно, — сказала Горячева, оглядывая Гагареву, и рассмеялась.

— Вы не глядите, что я тучная, — тоже смеясь, сказала Гагарева, — я до последнего времени гимнастикой занималась.

Проводник принес чаю, и они решили поужинать в купе и не ходить в вагон-ресторан. Между ними сразу установились дружелюбные отношения — они улыбались, угощали друг друга.

— Я впервые к морю еду, — сказала Горячева и добавила: — Как быстро растет курортная сеть.

— Да, огромная забота о здоровье граждан нашей родины, — сказала Гагарева, — по одной нашей системе запланировано восемь санаторных точек на побережье Черного моря.

— Заграничных так и тянет к нашему богатству, — сказала Горячева, — вот японцы никак не успокоятся. Еще бы, такая красота кругом: и моря, и реки, и леса!

— Красная Армия им отобьет охоту протягивать руки к нашей родине, — сказала Гагарева.

— Да, на первомайском параде я на Красной площади нагляделась — танки такие, горы железные, и ход какой!

— Мне на Красной площади побывать не пришлось, но я и без того знаю — армия наша сильна не только своей техникой, а и социалистической идеей.