Несколько поправок к Платону

Амнуэль Павел Рафаэлович

* * *

— Профессор Донкит! Профессор Донкит!

— Дамы и господа! Имею честь сообщить вам… Профессор Донкит!

— …что мое личное мнение о…

— Дурак!

— Прошу внимания!

— Дурак!

— Атланты! Оставьте оружие, ибо гибель ждет вас, и ваших детей, и ваши…

— Профессор Донкит!

— Первый министр

Моржуэс соблазнил царскую дочь Элиту, и великий Посейдон обрушил на его голову…

— Платон — дурак!

— Прошу внимания!

— Платон-дурак!

— Дурак…

— Дурак…

Профессор Донкит выключил магнитофон. Да, что ни говори, попугай птица неразумная. Общение с вечно недовольным стариком Тамосом не пошло Мафусаилу на пользу.

Tete-a-tete двух попугаев неизменно кончался подобной перебранкой, которую исправно фиксировал включенный магнитофон. Толку от Мафусаила с каждым днем становилось все меньше. Демонстрировать его публике стало уже невозможно.

А в одно прекрасное утро профессор Донкит обнаружил, что клетка Мафусаила пуста. От попугая осталось лишь красивое перо, переливающееся изумрудными волнами. Исчезновение Мафусаила недолго беспокоило профессора. В конце-то концов, дело свое попугай сделал и исчез с горизонта как раз тогда, когда перестал быть нужен.

«Всегда важно уйти вовремя», — подумал профессор, со злорадством вспоминая бурные споры с доном Карранса, с бедным доном Карранса, который так и не успел уйти вовремя.

Воздух постепенно накалялся. В лавке было темно и пахло спиртом. Кривой Фаустино обвел толстым обложенным языком сухие губы и спросил:

— Вернулся?

— Мафусаил? Конечно! — Рамирес с нежностью посмотрел на клетку, покрытую шелковым платком. — Открывает любые замки!

Перед торговцем возвышались шесть томов in folio монографии некоего профессора Донкита «Несколько поправок к Платону».

— Вот и старайся, — с горечью произнес он, — этот осел так и не понял, что ты хотел сказать своей блестящей теорией об Атлантиде. Несколько поправок! О пресвятая дева!

— Что поделаешь, — откликнулся

Фаустино, — попугай оказался умнее этого толстокожего бегемота.

Фаустино полез в карман драной куртки и извлек пухлую тетрадь, на обложке которой было выведено: «Послужной список попугая Мафусаила».

— Подумаем о делах, — сказал он, хлопая тетрадью о прилавок.

Раскрыв тетрадь, он долго водил черным ногтем по строчкам. Губы его шевелились:

— Антлантида… погибшие цивилизации… майя… снежный человек… Баальбекская веранда… пришельцы с Марса… летающие тарелки… чтение пальцами…

Рамирес сказал задумчиво:

— Подумать только, сколько сенсаций принес миру одинединственный попугай! Но ведь все это мы уже использовали…

— М-да, — Фаустино рыгнул кислым перегаром, — требуется что-нибудь посвежей. Но мы найдем, не будь я Фаустино Фернанде Гарсиа. Недаром же я окончил университет и вовремя понял, что в наше время наука редко бывает занятием порядочных людей.

Фаустино сощурил единственный припухший глаз:

— Послушай, Рамирес, не было ли у Наполеона старого любимого попугая?

— Кто знает, — ответил Рамирес, вытаскивая бутылку с виски, — у Цезаря, говорят, был.

— Рамирес, а не было ли у таинственно (понимаешь, таинственно!) погибшего Бонапарта старого любимого попугая?

Рамирес поскреб ногтем подбородок:

— Старый Любимый… — он налил виски в стаканчики.

— Старый н любимый, — пропел Фаустино, — крошка Мафусаил быстро выучит популярные изречения полководца вроде «пусть вечно светит мне солнце Аустерлица!» И вот очередная сенсация. Только, прошу тебя, не продешеви.

Они подняли стаканчики.

— Выпьем же за староголюбимого попугая императора! — воскликнул Фаустино.

Рамирес загоготал, сотрясая воздух. Они чокнулись. Но прежде чем опрокинуть стаканчики, оба с любопытством посмотрели на тростниковый полог. Трубочки неподвижно застыли в раскаленном воздухе.

В этой неподвижности было ожидание.