Несмолкаемая песня [Рассказы и повести]

Шуртаков Семён Иванович

— А когда я после обеда в гамаке сплю, они и тогда работают?

— И тогда работают.

Вдоль лесной опушки два трактора готовили поле под новый посев. Ветерком наносило мерное урчание машин. Левее, на деревенской околице, ремонтировался комбайн. Ему тоже скоро вступать в работу, жатва не за горами.

Здесь, близ околицы, нас догнал Никита.

Вернувшись домой, мы заглянули и на свою полоску. Пшеница на ней тоже зацветала, и пчелы так же деловито брали с этих скромных цветов свой взяток.

На тропинке сидел Рыжик. Пока мы ходили на

реку, кот успевал соскучиться и взял за правило встречать нас на тропинке. Больше всего эта трогательная сцена радовала Любашку с Никитой. И мудрый кот, конечно, понимал это. Вот и сейчас он пообнимался, поиграл с Кутенком, а потом начал виться кольцом вокруг ног Любашки и Никиты. Рыжий плут уже знал заранее, что Любашка обязательно погладит его, ласково скажет:

— Рыжик! Пушистый Рыжик!

А пушистому это и надо.

За обедом Никита и Любашка, перебивая друг друга, рассказали тете Шуре о чудесах, которые мы видели на реке. К великому огорчению ребят, тетя Шура нисколько не удивилась. Оказалось, что рыбака этого видели здесь и в прошлом году. Поговаривали, будто приглашали его вместе со своим Воронком в цирке выступать, да отказался.

Вот так рыбак!

«Слышу, как трава растет…»

— А куда все облака подевались? — спросила как-то Любашка.

Она лежала на траве и глядела в высокое, горевшее голубым огнем небо. Небо было чистое, пустое. Только солнце раскаленным шаром медленно катилось по нему, и вот уже который день ослепительный шар этот не закрывало ни одно облачко.

Зной. Жарко. Прокаленный воздух обжигает гортань. Горит, горит бледным голубым огнем высокое небо. Горит день, неделю, две недели. И кажется, что на этом огне тают, испаряются, не успев образоваться, белые облака.

— Что они такие невеселые? — Это про пшеничные колосья на нашей полосе. — Такие тихие?

Пшеница стоит в полной неподвижности. И пшеница, и трава, и деревья кругом. Не шелохнет.

— Будешь невеселым, — ответила за меня проходившая мимо тетя Шура. — Траве вон и то дышать нечем, жухнуть начинает.

— А разве трава дышит?

— Да, конечно, — сказал я.

Любашка приложила ухо к траве, послушала:

— Не слышу.

Я попытался было объяснить, что здесь шумно: курица кудахчет, собака лает, соседи вон дрова пилят — разве услышишь. Траву слушать надо в поле или на лугу.

Однако такое объяснение показалось Любашке явно недостаточным. Ей захотелось незамедлительно же отправиться в поле, чтобы там послушать без помех, как растет трава.

Задала тетя Шура задачу!

В поле было еще жарче. Тут уж ни в тень не спрячешься, ни от солнца ничем не загородишься.

Небо здесь еще больше, еще выше. Начиналось оно прямо вон за тем пригорком, и ничто его не заслоняло. Здесь только и было небо да поле. Ну еще дорога меж хлебов, по которой мы шли. И все. Вверху — небо, здесь внизу — поле и мы, идущие по нему.

Послышался шум трактора. А вот и он сам показался за хлебами в облаке пыли. Пыль толстым

слоем лежала и на дороге, и на ближних к ней хлебных стеблях — они будто пеплом были припорошены.

Зреющие хлеба стояли, как в тяжелом забытьи: ни колосок не качнется, ни листок на стебле не зашуршит. Глухо. Немо. Тягостное, полудремотное ожидание. Сухмень. Духота.

— Они чего ждут? — спросила Любашка про хлеба.

— Они ждут дождя… Ты хочешь пить?

— Очень!

— Ну вот, хоть и пила час назад. А дождя не было больше двух недель. Они тоже хотят пить.

— Так они же неживые!

— Нет, они живые. И они, и все кругом нас — вот эта травинка, вот этот цветок и вон та березка — все они живые; они дышат, пьют из земли соки, пьют солнечный свет.

— А почему и здесь не слышно, как они дышат? — опять опросила Любашка.

Я не успел ответить. За лесом грохнуло, точно там выстрелили из очень большой пушки. По-над полями далеко-далеко покатилось громогласное эхо. Небо над лесом замутнело, и на eгo разом поблекшую синеву выползла тяжелая темная туча.

Громыхнуло еще раз, и по туче будто кто серебряным мечом ударил наискосок. Но не разрубил. Туча все так же медленно и неудержимо всплывала над лесом. Выше и выше. Вот она растеклась уже на полнеба, а вот и закрыла собой солнце. На земле после яркого света стало почти сумеречно. И очень душно, еще душнее, чем было.

Мы молча глядели на эту резкую перемену в окружающем нас мире. И все кругом молчало, будто притаилось, замерло перед величием происходящего.

Опять ударил гром, опять кривой серебряный меч секанул наискосок по отяжелевшей, набухшей туче и на этот раз распорол ее. Сизыми полосами из прорехи полился дождь. Откуда-то налетевший вдруг ветер зашумел в ветвях березы, у которой мы остановились. А вот и сюда дошел дождь и тяжело ударил по листьям. Березка радостно затрепетала, словно каждому листу не терпелось поскорее получить свою капельку.

— Засмеялась! — сказала Любашка про березу. — Она чему радуется? Дождю?

— И хлеба, погляди, тоже сразу ожили.

Колосья закачались под ветром, все поле заходило волнами. А дождь бил все чаще и чаще. Вот впереди, на поле, возникла его сизая отвесная стена, и стена эта стремительно двигалась на нас. Ближе. Ближе. А вот и до березы дошла. Намокшие ветки уже не задерживали дождя, ливень обрушился на наши непокрытые головы, на плечи.

Любашка провела рукой по голове, по мокрому лицу.

— Хорошо?

— Приятно.

Я взял ее за руку, и мы пошли прямо сквозь дождь дальше. Дождь был теплым, желанным, благостно было чувствовать, как он омывает разгоряченное лицо, видеть, как он делает все кругом свежим, сочным, ярким, точно рожденным заново. И босым ногам тоже было одно удовольствие шлепать по мокрой мягкой земле, по теплым, пузырящимся лужам. Мы шлепали смело, громко — ведь нам не надо было бояться обрызгаться, нам вообще нечего было опасаться.

Раз-два! Шлеп-шлеп! Чвак-чвак!..