Несмолкаемая песня [Рассказы и повести]
Шрифт:
Опять пауза. Я уже успел привыкнуть к этой манере Владимира говорить с остановками, с дальними заходами и не торопился перебивать или оспаривать. Эта манера словно бы размышлять вслух, на первых порах раздражавшая меня, теперь мне даже начинала нравиться: интересно было со стороны следить за ходом живой словно бы на твоих глазах рождающейся мысли. Тем более что я уже знал: если Владимир о чем заговорил — значит, обязательно будет сказано что-то пусть неожиданное, может, даже спорное, но всегда свое собственное.
— Вот я и думаю: а что мы оставим идущим за нами поколениям? Вообще-то что-то оставим. Но что они, наши потомки, смогут сказать о нас?..
— Опять ты сгущаешь, Володя! — возразила, хоть и не очень решительно, Валя. — Так уж ничего достойного в наше время и не строится! Так уж совсем?!
— Это верно, сгущаю, — улыбаясь, согласился Владимир. — Кое-что есть. Но — тоже согласись — не густо. Не густо по нашим ну, что ли, возможностям. И техническим и всяким иным. Я уже не говорю по нашим масштабам. Больше, больше и лучше можем — да что можем — должны! — вот я о чем…
Что верно, то верно: и можем и должны!
Я слушал Владимира, и слушал вроде бы внимательно, но внимание мое шло как бы по поверхности его слов и мыслей, не проникая в глубину. Это происходило, наверное, потому, что мои собственные мысли в этот вечер занимал не столько разговор о городах будущего, сколько другое. Ведь этот вечер был последним и у меня что-то щемило, щемило в груди. Забудусь на минутку, заслушаюсь Владимира, но то ли Валя что скажет, то ли просто взгляну на нее, и опять защемит-защемит…
— Ну, нынче мы постарались так постарались! — продолжая улыбаться, перевел разговор на другое Владимир. — У моряков есть выражение: вступить в полосу шторма. Так вот, мы вступили в полосу штурма. За неделю, поди, столько не сделали. Еще таких два-три денька — и дом вершить будем… Да! Завтра день будет — это уж точно — горячим, так что ты уж извини — на проводы времени может и не выбраться. А Валя — тебе проще договориться со своим начальством — Валя проводит.
— Ну, какие еще проводы! — запротестовал я. — Подумаешь, министр иностранных дел дружественного государства. Прекрасно и caм уеду.
— Ничего, ничего, Валя проводит… Ну а теперь, на прощанье, может в шахматишки сгоняем, да и на боковую?
Валя начала убирать со стола, а мы сели за шахматы.
Играл Владимир, пожалуй, послабей меня; тактика его была простецки-бесхитростной: никаких тебе замысловатых ходов, никаких далеко идущих комбинации. И однако же, партию он выиграл. Выиграл терпением и выдержкой, которых мне недоставало. А может, еще и потому я проиграл, что не мог как следует сосредоточиться: глядел на шахматную доску, а думал о другом. Из головы не шло: «Ничего, ничего, Валя проводит…» В самом деле Владимир завтра будет так занят или здесь кроемся что-то другое?
И вот мы с Валей на вокзале.
Билет куплен.
Мы выходим на перрон. Поезд должен вот-вот подойти. Еще сколько-то минут — и все. Мы расстанемся и вряд ли скоро увидимся. Увидимся ли вообще? В таких случаях надо, наверное, что-то говорить, но что сказать? Какие слова? Где они, эти слова? Слов, которые могли бы выразить, что я сейчас думаю и чувствую, нет. Человеческий язык, в сущности, не так уж и богат…
Может, то же самое думает и чувствует в эту минуту и Валя?
Нет, мы вообще-то не молчим, разговариваем. Но говорим о какой-то ерунде, мелочи вроде: день нынче с утра жаркий, или о том, что в Москве сейчас еще раннее утро, солнце только-только всходит. Говорим еще какие-то слова… Но думаем-то, конечно, не об этом, думаем совсем о другом. Но как сказать про то, другое? Как оказать? И надо ли говорить?
Валя отводит взгляд в сторону, словно боится, что я прочитаю в ее всегда правдивых и откровенных глазах то, что знать мне не надо. Смотрит все куда-то вдоль полотна, туда, где уходящие на запад, на Москву, рельсы, кажется, вот-вот должны сойтись, сомкнуться. Смотрит долго, пристально. В конце концов не выдерживает, поднимает глаза на меня, и я вижу в них слезы. И словно бы не было никаких четырех лет — я вижу опять ту Валю, какую знал в Москве, какую любил, и сам не знаю — не знаю и до сих пор, — почему обошел стороной… Как понимать эти слезы?
Но я уже не имею времени ответить себе, разобраться в нахлынувших на меня чувствах — к станции неумолимо, железно приближается поезд. Поезд, который сейчас, через какую-нибудь минуту-две, меня увезет…
— Одного я и тогда не поняла… — Валя говорит глухо, трудно, словно в крутую гору подымается. — Одного я тебе долго не могла простить… Ну, другая понравилась больше меня — что тут поделаешь?! А вот что узнала об этом от Кости, а сам ты сказать храбрости не набрался — как-то очень нехорошо это… Нехорошо и обидно… Если бы я тебя не любила!.. Ну вот. Какой у тебя вагон, пятый? Садись, а то ведь поезд стоит недолго…. До свиданья, Витя.
— До свиданья, Валя.
Я берусь за поручень, заношу ногу на ступеньку. Но чего-то медлю, медлю и, не выдержав, резко оборачиваюсь. Валя стоит на том же месте, у зеленого штакетника, и глядит на меня. Так глядит, что я отпускаю поручень и бегу назад к Вале, обнимаю и целую ее в мягкие горячие губы. Я понимаю, что делать этого и нельзя (у всех на виду!) и вообще не надо, ни к чему — все это я очень хорошо понимаю, однако же сладить с собой не могу. Валя не отстраняет меня, я, кажется, даже чувствую ответное движение…
Но поезд уже дает свисток и трогается.
Вот и станция стала не видной, и весь город скрылся за поворотом пути, а я все еще стою на площадке вагона и гляжу туда, в ту сторону, где, может, тоже еще стоит у зеленого штакетника и глядит вслед ушедшему поезду Валя…
10
Поехал я в город будущего, а вышло так, что съездил вроде бы в свое прошлое. И это прошлое так плотно обступило меня со всех сторон, что сквозь него я и хочу и никак не могу пробиться в настоящее, в нынешний день. То одна, то другая картина всплывают из той дальней дали, встают перед глазами и не уходят, а если пропадут на какое-то время, то снова и снова возвращаются. И от этих воспоминаний и сладко и горько, и чего больше — радости или печали — не разобрать.