Несовершеннолетняя
Шрифт:
В одно студеное, но ясное утро Ангелина и Марианна вышли на улицу. До полной весны было еще далеко, лед на реке держался, только подплыл голубой водой. Но серые тени на снегу и оголившиеся завалинки говорили о том, что еще неделя — и быть ростепели.
Накануне посыльная из правления колхоза принесла для Марианны ордер на калоши.
— Председатель, Федор Абросимыч, вам отхлопотал. Бежите в магазин, выкупайте.
А уходя, предупредила с серьезностью:
— Глядите не сменяйте на что: у председателя
На мысках калош играло черное солнышко, внутри алела мохнатая подкладка. Это были игрушки, а не калоши. Марианна до самого вечера не выпускала их из рук.
— Обула тебя советская власть! — усмехаясь, заметил Рядков. — Ну-ка, дай погляжу.
Но Марианна прижала калоши к груди и сказала мужественно:
— Это мои личные калоши. Пожалуйста, их не трогайте.
…Ради первого дня мачеха могла б и проводить Марианну до школы. Но она ступила всего несколько шагов от калитки и сказала, пряча лицо в платок:
— Ты иди одна. Тут ведь недалеко. Смотри снегу не набери в калоши.
Марианна побежала, а когда оглянулась, мачеха, хоронясь посторонних взглядов, поспешно закрывала за собой высокую калитку.
— Ну что, проводила? — спросил с печи Рядков. У него ныли ноги, с вечера он принял какой-то «состав», а теперь прогревался.
Ангелина, не ответив на вопрос, молча раздевалась. Давно не мытые, но все еще красивые волосы свалились ей на плечи.
Рядков привык к ее неразговорчивости. На его собственную словоохотливость это не влияло.
— Я те вот что скажу: ты эту девчушку за собой не закрепляй, — посоветовал он, растирая ладонью сучковатые коленки. — Отец жив останется, а нет — государство воспитает, у него карман большой. Тебе дай Бог самой как-нибудь прожить. К труду ты неспособная.
— Это не ваше дело совсем, — неприязненно сказала Ангелина.
— Как же не мое? Я ведь вас обоих кормлю.
Рядков слез с лежанки и заковылял в сени вытрясать самовар. А Ангелина взяла гребень и подошла к зеркалу. От печного жара и копоти зеркало стало грязно-свинцового цвета, и смотреться в него было все равно что в стоячую болотную воду.
Но в избе в это утро было очень много солнца, так что и в этом зеркале Ангелина увидела свое большое белое лицо с нечеткими, очень бледными губами. Под глазами и у рта, как грязь, легла тень.
— Хороша, хороша, — заметил Рядков, застав Ангелину у зеркала. — Садись кашу есть.
Ангелина не была голодна. Но она по привычке взяла ложку и пододвинула чашку к себе поближе, так что Рядкову нужно было тянуться через весь стол. Но он ел мало, как больной или маленький ребенок. Только два раза протянул свою длинную, худую, как кнутовище, руку, а потом вовсе положил ложку. Ангелина молча съела всю кашу одна, до последней крупки.
Внезапно подняв голову, она увидела, что Рядков смотрит на нее в упор.
— Ты дальше-то
И, не получив ответа, глубоко и нервно вздохнул.
— Я ведь тебя, дуру, люблю! Не было бабы, окромя супруги, какую бы я целовал. А тебя целую!
Ангелина опять ничего не сказала, и он вдруг вскрикнул:
— Чего молчишь-то? Я с тобой разговариваю! Она вздрогнула, но ответила достаточно дерзко:
— Что же я, должна теперь всю жизнь в четырех стенах сидеть? Я хочу хоть людей видеть.
Рядков вскочил, загремел посудой, забегал. Его черная высокая тень заметалась вслед за ним по избе.
— Да куда ты годишься — на люди-то тебя пустить? Учительница из тебя, сам слышал, никудышная, любой сопливый мальчишка тебя просмеет. Никакой работы не знаешь, барыня на вате! Тебе только в постельницы и идти, куда больше-то!
Он забросал ее обидными словами, но чем больше злился сам, тем злее и бледнее становилось лицо Ангелины.
— Вы — кретин! — негромко, но жестко сказала она.
— От хретины слышу, — уже более миролюбиво отозвался Рядков. И вдруг неожиданно заулыбался: — Зря кусаешься. Нам с тобой в ладу надо жить. Кто тебя еще прилюбит, кому нужна?
— Напрасно вы так думаете, — все еще зло сказала Ангелина. — И без вас мне помогут. Он покачал головой.
— Это кто ж тебе поможет? Помогают таким, какие работают, для государства стараются. А вы кто? Вы бары белорукие!
Ангелина подавленно молчала. Но обида росла, колола и душила.
— Ну, хорошо, я барыня, — тихо сказала она. — А вы? Вы раньше истязали людей, а теперь меня мучаете. Вам ведь все равно, что сейчас война, что люди переживают такое горе…
Рядков только усмехнулся.
— Ты уж шибко переживаешь! Как припекло, ты юбку подобрала — да дралка! Чего же ты, такая сознательная, за родину грудью не стала?
— Ведь я же женщина, — слабо возразила Ангелина.
— Ваша сестра сейчас тоже в ход идет. Вон в газете пишут, что немцы девку одну словили да в петлю. А она одно торочит: «Да здравствует Советская власть!» Ты, чай, такого и во сне не видела.
Ангелина сидела, опустив непричесанную, будто побелевшую голову.
— Тут вы правы, — тихо сказала она. — Я этого не могу…
Рядков торжествовал:
— То-то! Ну и помалкивай тогда.
Выпив стакан пустого чая, он начал собираться на работу. Еще раз натер себе чем-то пахучим опухшие коленки, обернул их шерстяными лоскутами и, поскуливая и ругаясь, сунул ноги в валенки, натянул рыжий от глины ватный пиджак, надел старую-престарую шапчонку на заплешивевшую голову и подвязал фартук.
— Ладно, пойду, — сказал он, забирая мастерок и другой печной инструмент. — Ты уж без меня не скучай. — И потянулся, чтобы поцеловать на прощание.