Нестор Бюрма в родном городе

Мале Лео

Когда мы туда приезжаем, первое, что я вижу на дороге, которая ведет к дому,– это две машины, а затем, перед домом (помимо капитана Шамбора и его ординарца, стоящих немного в стороне), двух жандармов и одного типа в штатском с собакой на поводке. Я обращаюсь к стоящему у изгороди представителю закона, который так и сверлит всех своими глазками, и спрашиваю, что происходит. Он отвечает, что хозяин лесопилки повесился.

В этих местах слишком много солнца, чтобы разводить церемонии. Добряк полицейский нисколько не препятствует «друзьям несчастного» (так мы ему отрекомендовались) подойти к месту разыгравшейся драмы. Я сразу же направляюсь к капитану Шамбору и его ординарцу, толстяку Андре, шепчу на ухо

Морто:

– Понаблюдай за слепым. Потом скажешь, что ты о нем думаешь.

Он соглашается, совсем растерявшись. Андре, завидев меня, идет к нам, ведя за собой капитана. Оба выглядят совершенно потрясенными.

– Это мы его нашли,– возбужденно рассказывает толстяк.– Капитан, узнав от вас историю Аньес, хотел подбодрить Дакоста, а тот повесился, на крюке. Черт возьми! Подонок!

– Кто подонок?

– Дакоста,– шепчет капитан сдавленным голосом.– Меня обдурили на вилле «Джемиля». Заставили поверить, что предатель – тот, другой, а не Дакоста.

– Что?

– Вам объяснят это в другом месте,– говорит Андре, которому, по-видимому, не терпится смыться отсюда.– Мы предупредили жандармов, дали показания и т. п. Теперь мы уезжаем… Я вам позвоню в течение дня в гостиницу. Нам надо будет встретиться…

Он запинается. Я совершенно не могу понять, что он говорит. Но когда он, ведя Шамбора, уходит, чтобы узнать у фараонов, нужны ли они еще, я поворачиваюсь к Морто, совершенно ошеломленному всей этой комедией, и спрашиваю:

– Слепой – это предатель?

– Черт подери! – восклицает он, обалдев от вопроса.– Вы что, сбрендили?

Прекрасно! Так мне и надо, и мне и моим хитроумным ономастическим [24] умозаключениям. Но признаюсь, что никогда еще мои ошибки не доставляли мне такого удовольствия, как в эту минуту.

Тем временем Шамбор и его тень, получив у жандармов разрешение удалиться, прощаются с нами, садятся в свою машину и уезжают. Я чувствую, что Морто охотно последовал бы их примеру. Ему явно не по себе от близости фараонов. Но он мне еще нужен.

24

Ономастика – раздел языкознания, изучающий имена собственные.– Прим. ред.

Я пускаюсь в длинные разглагольствования, и в результате нам разрешают осмотреть тело. Его сняли с веревки и положили на землю, недалеко от стола, на котором ветер, дующий с пустоши, шевелит листок бумаги. На листке, не давая ему улететь, стоит поллитровая бутылка знаменитого домашнего абсента Дакоста. По общему мнению, он, видимо, выпил рюмочку перед тем, как осуществить свое роковое намерение. На бумажке дрожащей рукой карандашом, который сейчас валяется на земле, было написано: «Прошу всех простить меня. Я больше не могу жить. Дакоста». Что у живого, что у мертвого – у него все то же малосимпатичное лицо. Я взглядом спрашиваю Морто: «Ну, на сей-то раз, это он?» Шпик в ответ отрицательно качает своей тупой башкой.

Потом один из жандармов начинает жаловаться на «скорую помощь». Ее вызвали уже сто лет назад… Он мчится в соседнюю комнату позвонить по телефону. Больше никто не обращает на нас внимания. Мы выходим и попадаем в царство мух, лениво ползающих под палящим солнцем.

– Надо бы сматывать удочки,– осторожно говорит шпик.– Они еще не требовали наших документов, но скоро потребуют. У меня все в порядке, но лучше…

Теперь он мне не нужен. Его присутствие рядом со мной может только усложнить дело. Вряд ли он, один или со своей блондинкой, попытается предпринять что-нибудь против За.

– Я остаюсь,– говорю я.– Но ты мне пока не нужен. На дороге есть остановка автобуса. Возвращайся на виллу «Лидия» и сиди смирно.

Он кивает головой и потихоньку уходит, никто не думает его задерживать. Согнав с моих штанов транзитную пассажирку – бабочку, я возвращаюсь к жандармам,

которые теперь держат совет перед домом. Сейчас появилась надежда на «скорую помощь». Они, оказывается, неправильно записали адрес, но все должно скоро уладиться. Волоча по земле поводок, выпавший из руки хозяина, псина резвится вокруг собравшихся людей, жадно хватая кузнечиков. Ее хозяин, деревенщина в соломенной шляпе, болтает с фараонами, с которыми он, судя по всему, знаком. Они говорят на местном наречии, но благодаря тому, что я здесь родился, я понимаю все до единого слова. Из разговора я узнаю, что этот мужик – отец Роже Мурга, приятеля Аньес, с которым я вчера беседовал. Он не удивлен, что Дакоста покончил жизнь самоубийством. Похоже, у того были неприятности с дочерью, да и дела шли плохо. На это один из полицейских отвечает, что о делах Дакоста он ничего не знает (а машина «скорой помощи», наверное, сломалась, вставляет он некстати), но он знает, что Дакоста сжег в камине кучу денег, а чтобы их сжигать, надо их иметь. Это откровение, которое особенно тяжело слышать скрягам, произвело, по-видимому, свой эффект и на собаку винодела. Она незаметно отошла от людей и вдруг испустила долгий и заунывный вой. Громко вопя (почти так же громко, как и собака), что «этот кабысдох всем осточертел и что надо заткнуть ему глотку», все бегут к тому месту, откуда доносятся эти душераздирающие звуки. Собака стоит около сарая, где лежат пилы.

Не прекращая жалобного воя, Медор лапами и мордой разрывает кучу опилок и проделывает там отверстие.

Сначала, освещенная солнцем, в лучах которого видны плавающие пылинки, появляется нога, женская нога в разодранном чулке, нога молодой женщины, которая никогда уже не состарится.

Глава VIII

«Бонапарт»

В помещение криминальной полиции, с паркетом, вымытым жавелевой водой, звуки города доходят слегка приглушенными. Окно выходит в тихий внутренний дворик, выглядящий немного грустным под косыми лучами заходящего солнца. То и дело в комнату влетают мухи, как будто несут дружественные послания хозяевам дома. Комиссар Вайо, держа телефонную трубку у кроваво-красного уха, говорит, неотрывно глядя своими голубыми глазами с редкими ресницами на подаренный Мартини календарь, который висит на косо вбитом в стену гвозде. Полицейский в штатском, выполняющий функции секретаря, тихо сидит за своим столом. Дорвиль, явно подавленный случившимся, время от времени начинает ерзать на стуле, который под ним жалобно поскрипывает. Я на своем стуле жду приговора.

А среди нас, повсюду, ощущается присутствие мертвой Аньес.

Ее вытащили из опилок, вроде тех, которыми бывает устлано дно корзины с головой гильотинированного. На ней вечернее платье, которое я видел на фотографии. Но в каком плачевном состоянии и тело и одежда! Труп уже начал разлагаться. Лица почти нельзя узнать. (Да уж, после пули, выпущенной в затылок, мало что остается!) Ее единственное «украшение» составляли наручные часики, остановившиеся на трех часах (это может ничего не значить). «Ни бус, ни сережок не обнаружено»,– сочли своим долгом записать полицейские. На ногах у нее были самые обычные туфли, на низком каблуке. Был найден пистолет, из которого стреляли,– с пустой обоймой. Это армейский револьвер, по-видимому принадлежавший Дакоста и «репатриировавшийся» вместе с ним. В доме не обнаружили никаких подходящих к нему патронов.

Когда комиссар Вайо приехал на место происшествия, он так взялся за меня, что мне пришлось ему все выложить. Ну, не все, конечно, но кое-что. Я назвал ему некоторые имена, среди них и Дорвиля. Короче говоря, мы все очутились в правлении фирмы Пулага, где между нами завязалась оживленная беседа. Почувствовав некоторую предубежденность комиссара по отношению ко мне, я предложил ему позвонить его коллеге Фару, начальнику Центрального отдела криминальной полиции на набережной Орфевр в Париже. Он сделал это, думая, несомненно, что я пускаю пыль в глаза.