Нестор-летописец
Шрифт:
17
Ворота Киева открывались на рассвете. В это утро свет не приходил долго. Небо угрюмилось темными быстрыми тучами, бежавшими будто привязанный к половецкому коню пленник.
Стражники, отперев ворота, удивленно проводили взглядами отрока, первым вошедшего в город. Отрок в свитке на меху был грязен, мокр, исцарапан и несчастен. Он трясся от холода и кулаком размазывал по лицу сырость — то ли слезы, то ли дождь.
— Эй, малец, — окликнул стражник, —
Несда не услышал его и не обернулся.
— А может, ничьих, — ответил сам себе жалостливый кметь. — Божья птаха.
— Неспокойная ночка была, да-а, — сказал второй стражник, почесывая под шапкой. — Слыхал, что сменные баяли? Переяславский княжич прискакал-де бешеный, ломился в ворота. Про душегубство кричал чегой-то.
— Я ж с тобой был, — напомнил первый, — слыхал небось, не безухий.
— Ну да, ну да, — покивал другой. — Так этот мальчонка, может, видал там чего? Ишь, горестный какой.
— И верно! Соображаешь, Тулук, — с уважением сказал первый и проорал во всю глотку: — Эй, малец!
Но мальца и след уже затерялся среди квелых поутру, зевающих холопов, тяжело бредущих торговцев-коробейников и баб-портомой с огромными корзинами тряпья, собравшихся на речку.
Несда тихо подошел к отцову двору, в последний раз растер грязь на лице и сосредоточенно предстал перед кормильцем. Дядька Изот сидел сгорбленный у ворот на обрубке колоды, обхватив голову руками. Ясное дело — хозяйское чадо сгинуло без вести, кормильцу первому за пропажу отвечать. Дядька Изот к тому же добрый, к дитю всей душой расположен.
— Вот он я, дядька, — сказал Несда, сделав голос потверже, чтобы не дрожал.
— Ах ты ж, — всплеснул руками кормилец, подскочил и давай ощупывать и оглядывать чадо. — И где же ты был, изверг!! Аж чуть голова моя не поседела! Кто тебя так измордовал?!
— Пусти, дядька, — отбивался Несда, — никто, сам. В лесу заблудился.
— В лесу! Боги святы! Да как ты там оказался-то ночью?
— Не спрашивай меня ни о чем, дядька Изот. Все равно не скажу. И отцу не скажу.
Несда всхлипнул.
— Ну вот, и очи намокли! Ах дите ты, дите, — сжалился кормилец и прижал его к себе. — Ну, не говори, не говори. Поплачь, ежели хочется. А хозяину и не до тебя теперь. Нынче всем плакать хочется.
Несда вырвался из объятий.
— Что случилось, дядька? Отчего отцу не до меня?
— Эх!
Кормилец безнадежно махнул рукой и пошел во двор. Несда догнал его и дернул за рукав.
— Говори!
— Прискакал незадолго до тебя Балушка.
— Отцов холоп? Да ведь его на весло посадили, в Корсунь…
— То-то и оно. Он да еще двое от всего обоза остались.
— Куманы? — задохнулся Несда.
— Они. Одну лодью, говорит,
Несда рванулся к дому, но вдруг остановился.
— А Даньша?
Дядька Изот молча повесил голову. От крыльца навстречу Несде, гремя бубенцами-подвесками, выбежала Баска в рубашонке без подпояски. С тихим сопеньем ткнулась ему в ноги. Он погладил сестренку по голове, взял за руку и увел в дом. В сенях ее подхватила нянька, стала выговаривать за непослушание.
В доме было не по-утреннему безмолвно. Не сновала челядь, не перекликались весело девки-холопки, Мавра не раздавала дневные работы по хозяйству. Несда на цыпочках прошел к истобке, неприметно встал у ободверины.
Балушка ерзал на скрыне и отчаянно вздыхал. На нем была рубаха с чужого плеча и ветхие лапти не по ноге.
— Такие дела, хозяин…
Поникший Захарья сидел у стола, крепко сцепив большие руки, волосы свешивались на глаза. Мавра беззвучно плакала за прялкой, вцепившись рукой в свои обереги, приколотые связкой к верхней рубахе, — крохотные медные гребешки, ковшики, гуси-лебеди.
— Так, говоришь, до Воиня не доплыли, — молвил Захарья. По напряженному лицу было видно: он силой утверждает себя в мысли, что его лодей больше нет.
— Уже за Росью весть донеслась, — закивал Балушка. — Гонцы переяславские оповещали. После того еще два дни плыли. Данило, шурин твой, не хотел назад поворачивать. Да лихую сторожу ты, хозяин, набрал. Иные сбегли, иные с Данилом засобачились.
— Что ж куманов проспали? — горько спросил Захарья. — Днем собачились от страха, а ночью дрыхли преспокойно?
Балушка исторг из себя долгое покаянное воздыхание, хотя он-то виноват ни в чем не был.
— Думали, на правый берег поганые не полезут. — Холоп посмотрел в глаза Захарье, распрямил спину, гордо сообщил: — Две лодьи мы спасти могли, хозяин! Почитай на середину реки успели увести. С огнем только совладать не сумели. Куманы нас запаленными стрелами достали. Потом уж в воде добивали. А кто и сам потонул.
— Своими глазами видел, как Даньшу убили?
— Видел, как налезли на него, ровно стая псов. Где ему с одной рукой рубиться против такой своры.
— Сам-то как спасся?
— Да уж не чаял. До утра мы втроем в воде за обгорелыми лодьями хоронились. С зарей на нас в тумане и выплыли тьмутараканцы. Послы из Киева к себе возвращались.
— Знаю, то бояре Глеба Святославича. Что ж, сразу они повернули, как вас на борт взяли, или еще кого найти пытались?
— Прошлись вдоль берега. — Балушка увел глаза в сторону. — Трупья там плавали, хозяин. Никого живого. Так и повернули назад. Не захотели куманов дразнить.