Нет другой двери… О Гоголе и не только
Шрифт:
В петербургской цензуре главное затруднение возникло с «Повестью о капитане Копейкине». В письме от 1 апреля 1842 года цензор Александр Васильевич Никитенко извещал Гоголя: «Совершенно невозможным к пропуску оказался эпизод Копейкина – ничья власть не могла защитить от его гибели, и вы сами, конечно, согласитесь, что мне тут нечего было делать».
Запрещение «Повести…» Гоголь воспринял как непоправимый удар. «Выбросили у меня целый эпизод Копейкина, для меня очень нужный, более даже, нежели думают они (цензоры. – В. В.). Я решился не отдавать его никак», – сообщал он 9 апреля 1842 года Николаю Яковлевичу Прокоповичу. «Уничтожение Копейкина меня сильно смутило! – писал Гоголь на следующий день П. А. Плетневу. – Это одно из лучших мест в поэме, и без него – прореха, которой я ничем не в силах заплатать и зашить. Я лучше решился переделать
Вместе с письмом к Плетневу Гоголь послал новую редакцию «Повести…» для передачи ее цензору Никитенко. А ему самому в тот же день писал, имея в виду историю капитана Копейкина: «…вы сами можете видеть, что кусок этот необходим, не для связи событий, но для того, чтобы на миг отвлечь читателя, чтобы одно впечатление сменить другим, и кто в душе художник, тот поймет, что без него остается сильная прореха. Мне пришло на мысль: может быть, цензура устрашилась генералитета. Я переделал Копейкина, я выбросил все, даже министра, даже слово “превосходительство”. В Петербурге за отсутствием всех остается только одна временная комиссия. Характер Копейкина я вызначил сильнее, так что теперь ясно, что он сам причиной своих поступков, а не недостаток состраданья в других. Начальник комиссии даже поступает с ним очень хорошо. Словом, все теперь в таком виде, что никакая строгая цензура, по моему мнению, не может найти предосудительного в каком бы ни было отношении».
Сергей Тимофеевич Аксаков Неизвестный художник. 1835 г. Бумага, акварель
Но вот все благополучно закончилось. Успешно пройдя петербургскую цензуру, которая внесла ряд малосущественных поправок в текст поэмы и изменила ее название, гоголевская рукопись вернулась в Москву для напечатания. Билет на выпуск в свет поэмы Н. Гоголя «Похождения Чичикова, или Мертвые души» был выдан цензором Снегиревым.
В черновом варианте письма к Сергею Тимофеевичу Аксакову от 18 августа (н. ст.) 1842 года из Гастейна Гоголь сообщал о первом благоприятном испытании поэмы, которое «произведено было над цензором», то есть Снегиревым. Вероятно, Гоголь заранее рассчитывал на благоприятный отзыв Снегирева, хорошо знакомого с тем фольклорно-этнографическим материалом, на котором строилась поэма. Действительно, что могло «возмутить» в «Мертвых душах» цензора-этнографа, увидевшего в них лишь «ряд характеров, внутренний быт России», «собрание картин самых невозмутительных». Эту сторону гоголевской книги Снегирев был способен понять лучше и глубже, нежели кто-либо из его современников.
Особенности поэтики
Вокруг первого тома поэмы сразу же разгорелись жаркие споры. «Между восторгом и ожесточенной ненавистью к “Мертвым душам” середины решительно нет…», – писал Н. Я. Прокопович Гоголю из Санкт-Петербурга 21 октября 1842 года. Одни обвиняли автора в клевете на Россию, другие, напротив, увидели в поэме апофеоз Руси. Суждения порой доходили до крайности. Так, известный дуэлянт и карточный игрок – граф Федор Иванович Толстой (по прозванию Американец) при многолюдном собрании говорил, что Гоголь «враг России и что его следует в кандалах отправить в Сибирь».
На выход «Мертвых душ» не замедлили откликнуться и журналы. Наиболее подробные и интересные разборы дали П. А. Плетнев в «Современнике» и С. П. Шевырев в «Москвитянине» – как раз те критики, которые ближе других стояли к Гоголю, и более чем кто-либо были посвящены в его замыслы. Так, Плетнев писал, что «на книгу Гоголя нельзя иначе смотреть, как только на вступление к великой идее о жизни человека, увлекаемого страстями жалкими, но неотступно действующими в мелком кругу общества». Замечание Шевырева о «неполноте комического взгляда, берущего только вполобхвата предмет», особенно понравилось Гоголю.
В том же 1842 году в Москве вышла брошюра Константина Аксакова «Несколько слов о поэме Гоголя: “Похождения Чичикова, или Мертвые души”», в которой он сравнивал Гоголя с Гомером, находя у них общий взгляд на мир – «всеобъемлющее эпическое созерцание». По мысли критика, поэма Гоголя возрождала в русской литературе традиции гомеровского эпоса. «…Уж не тайна ли русской жизни лежит, заключенная в ней, не
10
Аксаков К.С. Эстетика и литературная критика. М., 1995. С. 79.
Брошюра вызвала резкий отклик В. Г. Белинского, оспорившего многие положения К. С. Аксакова и предложившего свое понимание значения Гоголя для современной литературы. Сравнение с Гомером казалось критику неприемлемым: «В смысле поэмы “Мертвые души” диаметрально противоположны “Илиаде”. В “Илиаде” жизнь возведена на апофеозу: в “Мертвых душах” она разлагается и отрицается…» [11] Аксаков ответил статьей, разгорелась полемика. Отголоски ее слышны и в спорах современных литературоведов.
11
Белинский В.Г. Собрание сочинений: В 9 т. Т. 5. М., 1979. С. 58.
Белинский неоднократно обещал написать большую статью о Гоголе и дать подробный разбор его книги, но так и не сделал этого. Возможно, он как никто другой понимал сложность художественного мира гоголевской поэмы. «Как всякое глубокое создание, “Мертвые души” не раскрываются вполне с первого чтения даже для людей мыслящих, – писал критик, – читая их во второй раз, точно читаешь новое, никогда не виданное произведение».
Однако именно Белинскому принадлежит определение поэмы как «творения чисто русского, национального, выхваченного из тайника народной жизни <…> дышащего страстною, нервистою, кровною любовью к плодовитому зерну русской жизни», а самого автора как «русского национального поэта во всем пространстве этого слова». Одним из первых критик подчеркнул и важнейшую особенность творчества Гоголя – его исключительную оригинальность и самобытность.
«У Гоголя не было предшественников в русской литературе, – утверждал Белинский, – не было (и не могло быть) образцов в иностранных литературах. О роде его поэзии, до появления ее, не было и намеков». Впоследствии историками литературы было накоплено немало наблюдений о связи Гоголя с различными литературно-художественными явлениями и авторами – от Гомера и Библии до Вальтера Скотта и малороссийской повести начала ХIХ века.
И все же вывод Белинского, думается, в значительной мере верен и сейчас. Еще первый биограф Гоголя Пантелеимон Кулиш указывал на важнейший источник необычайной оригинальности его творений – народную стихию, их питающую. В наше время философ, теоретик литературы и культуры Михаил Михайлович Бахтин объяснял «феномен Гоголя» органической связью его поэтики с традициями народной культуры. По мысли ученого, творчество такого «гениального выразителя народного сознания», как Гоголь, можно действительно понять только в потоке народной культуры, выработавшей свою особую точку зрения на мир и особые формы его образного отражения [12] . В этой идее Бахтина, которая пока еще не получила должного развития, и заключается, как представляется, разгадка своеобразия творческой манеры Гоголя и, в частности, особенностей поэтики его главного творения – поэмы «Мертвые души». В связи с этим нам необходимо вернуться к замыслу произведения в целом, к его, так сказать, «сверхзадаче» в понимании автора.
12
Бахтин М.М. Рабле и Гоголь (Искусство слова и народная смеховая культура) // Бахтин М. Вопросы литературы и эстетики. М., 1975. С. 484, 492.
С самого начала Гоголь мыслил свое сочинение в общерусском, общенациональном масштабе. «Начал писать Мертвых душ, – сообщал он Пушкину 7 октября 1835 года. – <…> Мне хочется в этом романе показать хотя с одного боку всю Русь». Много позднее, в письме к В. А. Жуковскому от 10 января (н. ст.) 1848 года из Неаполя, Гоголь пояснял замысел своего творения: «Уже давно занимала меня мысль большого сочиненья, в котором бы предстало все, что ни есть и хорошего и дурного в русском человеке, и обнаружилось бы пред нами видней свойство нашей русской природы».