Нет худа без добра

Квик Мэтью

– Она живет в тебе, твоя мама, – сказал отец Макнами. – Это истинно так.

Когда стало ясно, что он ничего не хочет добавить к этому, я спросил:

– Вы действительно хотите жить у меня?

– Да.

– Почему?

– Бог давно уже велел мне сделать кое-что, а я только сейчас к этому приступаю. И в основном потому, что Бог теперь предпочитает отмалчиваться.

– Как это?

– Я что, непонятно говорю?

– Нет… в смысле, да, – ответил я; понять это и в самом деле было непросто. – А что именно Бог велел вам сделать?

– Сложить

с себя сан и жить с Бартоломью Нейлом. Но это было давно. Наверное, Бог разозлился на меня за то, что я не послушался.

Я недоверчиво покачал головой. Бог никак не мог говорить с отцом Макнами обо мне. Отец Макнами сказал неправду. Он просто хотел подбодрить меня своей ложью во спасение. Притворялся. Распространил на меня свое призвание, потому что знал, что я не чувствую никакого призвания, и жалел меня.

– Чему ты удивляешься, Бартоломью? Бог всегда разговаривает с людьми. В Библии это происходит постоянно.

Я смотрел на свою пиццу с грибами, думая о том, как далеко зашел отец Макнами. Меня охватила тревога, не поразил ли инфильтративный рак и его мозг тоже.

– Так тебе нечего сказать мне, Бартоломью? Никакого сообщения от Бога? – Он поднял стакан с виски и поглядел на меня. – А?

– Почему вы хотите жить со мной?

– Я думаю, что у Бога есть какой-то план относительно тебя. К сожалению, Бог теперь отказывается говорить со мной, так что я не знаю, в чем именно этот план заключается. Но хорошо уже то, что я здесь и могу помочь тебе выполнить его, если ты возьмешься за это.

Прикончив еще полстакана виски, он спросил:

– Так что это за план, Бартоломью?

Я молча смотрел на него.

– Значит, ты не знаешь? – Наклонив голову набок, он прищурившись смотрел на меня из косматого белого круга, образованного его бородой и волосами на голове. – Бог ничего не говорил тебе в последнее время?

– Не имею представления.

– Совсем никакого? Нет даже подозрения? Ни намека, ни ощущения? Абсолютно ничего?

Я обескураженно помотал головой.

– Ты не слышал никакого зова?

– Увы, нет, – ответил я, поскольку не слышал ничего, что хотя бы отдаленно напоминало зов.

– Тогда нам, наверное, придется подождать. А я буду молиться. Пусть Бог больше не разговаривает со мной, но, может быть, еще слушает.

– Простите меня, отец, но вы всерьез все это говорите или шутите?

– Какие могут быть шутки?

– И вы вправду оставляете Католическую церковь?

– Не оставляю, а оставил. Я официально сложил с себя сан.

– А я могу по-прежнему исповедоваться вам?

– Строго говоря, как католик – нет, но как человек человеку – вполне.

Я не знал, что еще сказать, и глотнул виски.

Горло обожгло.

Выпив полбутылки, отец Макнами отключился на кушетке. Я сидел в кресле и разглядывал его. У него были толстые руки и большой живот, но весь он был плотным, а не рыхлым, как многие тучные люди. Он был похож на картофелину

с головой, руками и ногами. А из-за бороды также на Санта-Клауса. Кожа его была рябой и загрубевшей, словно жизнь обходилась с ним бесцеремонно и он тяжко трудился на бескрайней человеческой ниве, взращивая души.

Кожа как кожура картофелины.

Огромной картофелины.

«Ирландец, – называла его мама, – отец-ирландец».

Я укрыл отца Макнами одеялом, и он начал громко храпеть.

Поднявшись к себе, я записал все, что смог вспомнить, в блокнот. Я все думал, действительно ли отец Макнами полагает, что у Бога есть какой-то план в отношении меня теперь, когда я остался без мамы, или же это просто пьяная болтовня. Почти всю ночь я просидел так, думая и гадая.

Когда я спустился утром, отец Макнами молился на коленях в гостиной. Я не хотел ему мешать и приготовил яичницу с маслом и острым соусом, а также поджарил несколько кусочков свиных обрезков, вывалянных в кукурузной муке, которые очень помогают при похмелье. Я знал, что отец Макнами всегда ест эти свиные обрезки, после того как пьет накануне, – он провел немало ночей на нашей кушетке. Мама обычно готовила их ему.

– Доброе утро, Бартоломью, – приветствовал он меня, присаживаясь к кухонному столу. – Ты, вообще-то, не обязан готовить для меня, но тем более спасибо.

Я подал завтрак.

Мы пили кофе.

Зимние птицы пели нам.

– Хорошие яйца, – сказал он.

Я кивнул.

Мне хотелось спросить его о Божьем плане, но я почему-то не решился сделать это.

– Что ты делаешь целыми днями, Бартоломью?

– Ну, часто я хожу в библиотеку.

– Так, а еще?

– Делаю записи в блокноте.

– Очень хорошо. Дальше?

– Слушаю птиц.

– А еще?

– Обычно я ухаживал за мамой.

– Твоей мамы больше нет с нами.

– Я знаю.

– Так что ты будешь делать теперь? Сегодня, например?

У меня не было определенных планов, и я молча смотрел на него, надеясь, что он подскажет что-нибудь. Но он сосредоточился на еде, и когда закончил это занятие, борода его была вся в потеках соуса и походила на разноцветную леденцовую палочку.

– Значит, Он так и не поговорил с тобой?

– Да вроде бы нет, – ответил я.

– М-да, иногда Он ведет себя по-свински.

Отец Макнами отправился в гостиную и опустился на колени. В этой позе он провел несколько часов. Я уж начал беспокоиться, не умер ли он, потому что он был недвижен, как каменная глыба.

Я пытался услышать Божий глас, но до меня доносился лишь щебет птиц.

Я подумал, не надо ли рассказать отцу Макнами о Вас, Ричард Гир, но почему-то не захотел этого делать – и не собираюсь.

Вы мое доверенное лицо, Ричард Гир, и я не хочу делиться своим притворством ни с кем, потому что притворство часто кончается, если ты впускаешь никогда не притворяющихся людей в тот лучший, более надежный мир, который ты создаешь для себя.