Нет вестей с небес

Сумеречный_Эльф

Но она сумела, она боролась за жизнь там, боролась за свою нормальность здесь. И, очевидно, победила. Вот только раны на душе до сих пор кровоточили, но точно сквозь них проросли неведомой красоты цветы, алые орхидеи… Эти рубцы больше никого не ранили, не сводили с ума.

Под пеплом опять прорастают цветы…

Рассвет все ярче разгорался, пестрел багряными лепестками.

Женщина перемещалась вдоль гостиной к кухне, на ходу поправив картину возле бежевого кресла, вскоре начиная готовить завтрак.

Она любила и одновременно ненавидела такие вот ранние пробуждения, ведь тогда она оставалась наедине со своими мыслями, и разные оттенки эмоций приносили эти мысли. Раскладывать эти оттенки на черное и белое женщина уже давно

отвыкла. Слишком много боли обреталось в них, слишком много противоречий. Но ничто не требовало совершенно строгой оценки, а многое требовало прощения.

И воспоминания возвращались к ней во снах, оставаясь мыслями при пробуждении: «Оливер, Дейзи… Как вы там, милые? Что там на небе? Оливер… Эту вину я не сумею искупить никогда. Я почти научилась жить с этим, когда-нибудь научусь. Я так и не посмела встретиться с твоими родителями, я не смогла бы им солгать, а они бы не поняли, что произошло там… Мне и самой не понять… Дейзи… Я верю, что ты прощена, что там тебе лучше. Лиза! Если у этого неба есть справедливость, то оно должно судить тебя как убиенную, ведь это только люди всегда с готовностью осуждают всех, кому не хватило сил».

Образы друзей, отца… Они всегда жили с ней, но к удивлению всех врачей, проводивших обследование на психические расстройства, эти образы не разрушали ее разум. Врачи еще много чему удивлялись в свое время, теперь даже не донимали. Случаются ли чудеса с обычными людьми? Не те, что в древних книгах описаны, иные. Но случаются.

Женщина и сама удивлялась поначалу, почему вместо ожидаемой агрессивности и нервозности, напротив, достаточно легко адаптировалась обратно к мирной жизни. Она теперь как будто лучше понимала людей. Казалось, она научилась прощать. Не жить с камнем на сердце. Прощать… Точно птиц разноцветных в небо отпускать, точно волнами в небо. Руки ее почти забыли тяжесть оружия, только сердце помнило, как непомерно тяжела сталь. Помнила все, забыть не стремилась. Память ведь то, что делает людей людьми. Она научилась жить и с такой памятью. Нелегко и неидеально, но научилась, не неся с собой страданий другим.

И в тихом пригороде все вскоре уже знали приятную женщину с невероятно грустной улыбкой.

Вот и этим утром такая улыбка слегка тронула ее губы, снова воспоминания, снова она коснулась зеленого кулона на шее, тяжело вздохнув. Но вновь поглядела на рассветное зарево, зацепившееся ярким ореолом за крест на вершине небольшого городского собора вдалеке. И вновь удалось улыбнуться.

«Райли… Никогда не привыкну к твоему имени монаха. Но я рада, что ты теперь помогаешь людям там… Только береги себя! Только береги! И помолись за нас, за всех нас. Я знаю, что Он тебя услышит, ты стал иным, совсем иным».

Солнце каждый раз возвращается из страны вечной ночи, каждый раз ему удается вернуться из-за края горизонта. И каждую ночь уходит к закату с надеждой на возрождение. Да. Надеждой на возрождение…

Ваас…

«А где теперь ты? Я не хочу верить, что ты убит, по крайней мере, я не видела твоей смерти. Один парень из Лос-Анджелеса сказал, будто убил тебя. Я ему не очень верю. Этот парень тоже выбрался с острова, разыскал меня по какой-то программе реабилитации таких… как мы. Переживших что-то подобное. Мне показалось, что ему требовалось просто рассказать все кому-то, кто понял бы его лучше всех этих психологов, которые любят советовать, не опираясь на собственный опыт. Наши психологи почти бессильны, среди них так мало настоящих целителей души. Я слушала, слушала все, что он рассказал, наивный белый мальчик. Наши истории даже чем-то оказались похожи. Он тоже пытался отомстить за брата. Если тебя убил он, это даже лучше, ведь он — воин, а я — женщина. Но я не верю, что он убил тебя, ведь мы оба не видели твоего мертвого тела. Это странно, не правда ли? Я ведь тоже думала, что убила тебя. Но, знаешь… Если ты жив, я бы не хотела снова видеть тебя, не к чему. Слишком опасно, даже если все существо мое стало бы стремиться

к тебе. Нет, нельзя. И, как ни тяжело признать, я очень надеюсь, что найдется человек, способный остановить тебя. Я знаю, какой ценой тебя возможно остановить. Я знаю: ты никогда не смиришься с жизнью в клетке. Если ты жив… Но ты просил себя убить. Значит, все понимал. Может, так даже лучше, может, так тебе легче. И если ты уже не в мире живых — как все, кого ты уничтожил от своей неразделенной боли, от своей катастрофы — я надеюсь, что душа твоя однажды обретет если не спасение, то хотя бы покой».

Рассвет все ярче разливался по небу, город понемногу оживал, а до этого, казалось, плыл в тумане древних легенд. Обычный город, тихий, безопасный, лишь крошечная часть мира, опасного мира. Но здесь, в этой тишине, ее приняли, а ведь поначалу, после возвращения, казалось, что навсегда будет чужой мирным будням, навеки опаленная бесконечной опасностью… Но соседи ничего подозрительного в ней не нашли, даже не узнавали, откуда у нее мелкие шрамы на лице, на лбу и скулах, даже не рассматривали. Женщина и женщина. Поселилась и поселилась.

Женщина жила достаточно обособлено на окраине, избегала шумных компаний, не могла найти близких друзей. Но и нелюдимой не прослыла, помогала всем скорбящим по мере своих сил, а много требовать с нее не приходилось. Женщина одна воспитывала сына. Не бедствовала, конечно, но и богато не жила.

Лет пять назад ей удалось почти спасти бизнес отца, старый зоопарк, вернее, добиться того, чтобы животных не убили при закрытии, а отдали в заповедники. Этого ей оказалось достаточно, хотя прибыли она получила мало… Вообще соседи слышали только краем уха о какой-то тяжелой истории из ее прошлого. Но у кого нет тяжелых историй?

Ее-то никто ни о чем не расспрашивал, не то время, все-таки двадцать первый век. Как не спрашивали, кто отец ее сына. Да и мальчуган всем нравился, веселый подвижный мальчуган. Смуглый, черноволосый, кудрявый, разве только крупными глазами с опущенными вниз уголками был похож на мать. Хотя крупные карие глаза… Она и сама точно не могла сказать, на кого похоже ее маленькое чудо. Хотя догадывалась.

Этим утром опять пришлось будить его, потому что в силу возраста будильников он пока упорно не слышал, не привык еще, что в школу собираться надо. А спал, как богатырь. Вот так и заканчивались минуты ее одиночества в окружении мыслей, каждый день. И сразу становилось теплее и легче. Прошлое просило осмысления, но настоящее призывало жить здесь и сейчас, глядя в будущее.

Вот он вышел. Глаза сонные, а улыбка уже озорная — не иначе вспомнил что-то или придумал.

Пока мальчик, зевая, ковырял в тарелке яичницу, раздался телефонный звонок, женщина подняла трубку:

— Да, слушаю?

Но потом выражение лица ее характерно изменилось с вопросительного на теплое, дружелюбное, звонили те, кого она давно знала и, похоже, ждала с радостью каждой их весточки:

— Доброе утро! Да… У нас все хорошо, вот в школу собираемся. У вас как там? Ну, вот и хорошо, да… Как дела у Люка?.. Понятно… Ну, бывает… Что ты с ним так строго? Переходный возраст наступает, постарайся его понять. Он учится, все ошибаются… да… Нет, никаких планов. Хорошо, конечно, с радостью. До встречи! И я тебя целую!

Женщина тепло улыбнулась и положила трубку, сообщая:

— На выходных поедем к бабушке.

— Ура! — окончательно проснулся мальчик, а потом недовольно пробурчал. — Только бы Люк не начал опять вредничать.

— У тебя прекрасный дядя, ничего он не вредничает, — беззлобно заметила женщина, убирая со стола.
–  Ну, все. Тебе пора. И мне тоже скоро пора.

Женщина улыбалась, глядя вслед садившемуся в школьный автобус ребенку. Начальные классы ему пока нравились, по крайней мере, он обычно возвращался в хорошем настроении и, тараторя, рассказывал уйму каких-то невероятно важных новостей. Мать всегда слушала и улыбалась, и все понимала, потому что хотела понять.