Нет жизни никакой
Шрифт:
— Ничего, — ответила Нина и дрогнувшим голосом добавила: — Знаешь, Жора, хорошо, что у нас трубы с водой прорвало. Это еще ничего. А вот если канализацию…
— Молчи, дура! — взревел Георгий Петрович и бросился в туалет.
Картина, которую он застал там, потрясла его настолько, что Георгий Петрович замычал, бессильно всплескивая руками. Унитаз клокотал, как кастрюля на плите — из вонючего его нутра перло зелено-коричневое содержимое, как перекипевший суп. Георгий Петрович открыл рот, по неосторожности глотнул зловонного воздуха — и содержимое теперь поперло из него самого.
— Что
— Накаркала, гнида, — икая мучительной икотой, простонал Георгий Петрович. — Канализация… Скорее — вантуз, вантуз!
Через полчаса ценою невероятных усилий были ликвидированы последствия очередной катастрофы. Правда, зеркала и стекла в квартире снова покрылись водяными пупырышками, а пол в коридоре и на кухне был покрыт зеленой липкой пленкой, которая никак не желала оттираться. Георгий Петрович, неумело обращаясь с вантузом, повредил себе правую руку, а Нину так и вообще едва не засосало в унитаз — но теперь было все позади.
Бледный Георгий Петрович дрожащими губами пил на кухне чай, а сидящая подле него Нина размешивала сахар в своей чашке, но так как руки у нее тряслись, чай расплескивался по столу.
— Наказание божье, — вздыхала Нина. — Степочка с небес гневается. Ой, гневается Степочка с небес…
— Не болтай ерунды, — буркнул Георгий Петрович. — Наказание божье… Степочка с небес… Я же партийный! А ты мне такую муть несешь… Вот барабашка тут завелся — это точно…
Нина помолчала, оставила наконец в покое ложечку, положила на залитый чаем стол руки и молвила:
— А знаешь, Жора, прорыв труб и канализации — еще не самое страшное, что могло случится. Если бы, например…
— Заткнись! — рявкнул Георгий Петрович и так врезал кулаком по столу, что опрокинул обе чашки и свалил на пол заварочный чайник.
Нина послушно и испуганно смолкла.
— Степочка, Степочка… Заладила! Дура!
Степан Турусов, сидя в собственной квартире на открытой створке кухонного шкафчика, плакал, размазывая слезы по чудовищному своему клюву.
«Надо же такому случиться, — горько думал он, — чтобы я опять оказался в мире живых в своем городе, в своей квартире… Как так могло получиться? Наверное, эта Мария что-нибудь перепутала и меня перекинула сюда, вместо того чтобы переместить с Никитой и Г-гы-ы в Пятьдесят Восьмой Загробный… Совсем эта Мария ошалела от любви к Никите — вот и перепутала что-то в своем колдовстве… Я и мечтал дома оказаться — но почему в таком виде? Почему я все еще в обличье попугая, притом невидимого? Опять сработали какие-то дурацкие загробные законы? Никто из живых меня не видит… Считают барабашкой… А я раньше думал, что барабашки не существуют. Ну, ничего. Теперь по крайней мере знаю, откуда эти барабашки берутся».
Степан Михайлович посмотрел вниз — туда, где за его собственным столом пили чай измотанные переживаниями родственники дядя Георгий и тетя Нина. Степан Михайлович до такой степени вдруг преисполнился ненависти к подлым захватчикам, что даже перестал плакать.
— Сволочи! — выкрикнул он, но никто его, конечно, не услышал. — Гады! Я вам еще не такое устрою! Квартиру только жалко мою, а то я бы вообще вас тут сжег к чертовой бабушке! Куда Джему мою дели? На живодерню отвезли!
И Степан Михайлович снова заплакал.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава 1
— В городе бунт!
Кентавр Борисоглебский по натуре своей был существом беззаботным и, несмотря на то что исполнял обязанности подручного инспектора Колонии X Эдуарда Гаврилыча, нечасто задумывался о служебных проблемах. Мало дела ему было до того, что Колония переживала теперь не лучшие времена — сначала обитающих в Пятом Загробном героев терроризировал маньяк Раскольников, расчленивший своим страшным топором всех наличествовавших на тот момент старушек, а потом неуловимый и загадочный Черный Плащ вносил смятение и хаос в и так неспокойную Жизнь колонии.
Борисоглебский весело скакал вдоль по улице имени Расстрела бакинских комиссаров, затем повернул в переулок имени Сожжения Лазо, поднялся к проспекту Каплан и, звонко дробя копытами брусчатку проспекта, пролетел несколько километров, насвистывая любимую песенку:
А я еду не грущу,
А наеду, не спущу…
Завидев в конце проспекта толпу народа, он перешел с иноходи на рысь и, подскакав к толпе, вовсе остановился.
Разношерстные жители колонии что-то гомонили. Из общего шума выделялся бас Илюши Муромца:
— Ай-ай-ай… Ай-ай-ай-ай…
Живо заинтересовавшись происходящим, Борисоглебский стал пробиваться в центр толпы и скоро добился своего, смяв при этом десяток-другой второстепенных героев, и увидел следующее — окруженный обитателями колонии стоял, прочно уперев в брусчатую поверхность проспекта перепончатые лапы, встрепанный селезень, закутанный в темно-синюю ткань. Мутно-голубые глаза селезня прикрывала черная повязка, а из массивного клюва вылетали пронзительные звуки, складывающиеся в слова:
— Тому в истории примеров нет совсем! Герои — товар штучный! Нельзя их всех причесывать под одну гребенку — это неправильно!
— Верно! — громыхнул из толпы суровый голос Фантомаса. — Нельзя всех под одну гребенку… Тем более тех, кто вообще не знает, что такое гребенка и зачем она нужна!
Борисоглебский перевел взгляд на отливающую под утренним загробным солнцем зеленую лысину Фантомаса и коротко хохотнул.
— Архиверно! — поддержал французского киногероя грассирующий тенорок. — Архиверно, товарищи! Гребенка нам вовсе не нужна! Теперь время не гладить по головкам, а бить! Бить по этим самым головкам!
— Очень приятно, что большинство из вас поддерживают мое мнение! — продолжал пронзительно вещать селезень. — Итак, я предлагаю вам, дорогие герои, изменить существующее положение вещей. Внести, так сказать, ясность! Выступить в роли, как говорится, бога из машины л поставить все на свои места! Если мы — герои, так мы должны совершать подвиги! А как можно совершить подвиги в колонии, где на каждый квадратный метр приходится по три десятка самых разнообразных героев — всяких конфигураций и ориентации?!