Нет жизни никакой

Твердов Антон

Никита зажмурился. Кабинка генератора неторопливо продвигалась вперед по улицам Колонии X. Безмолвные образы ушедшей жизни один за другим вспухали и гасли в сознании Никиты — как водяные пузыри во время сильного дождя. Воскресный день, когда Анна наверняка дома, и он — сам Никита — направляющийся к ней в гости и выпивший по такому случаю.

Безмолвные образы… Вот, застигнутая на кухне неслышным звонком, Анна выходит в прихожую и смотрит в «глазок». Открывает дверь. Вваливается Никита, размахивая руками, в каждой из которых зажато по три бутылки пива. Никита широко раскрывает рот, выпуская круглые беззвучные слова, — и смеется.

Анна смеется тоже, когда замечает наконец зажатый под мышкой букет цветов.

Она

берет цветы и уходит с ними в комнату. Никита, не переставая говорить о чем-то, идет следом за ней, не удосужившись выпустить из рук бутылки, — и на середине прихожей вспоминает о том, что на улице уже осень и грязь, — и разувается, опасно балансируя на одной ноге. Анна с хрустальной вазой в руках проплывает из комнаты в кухню. Никита, балансируя бутылками, долго топчет левой ногой задник правого ботинка, — и в конце концов случается то, чего следовало ожидать — он оступается и, нелепо раскорячившись, на мгновение зависает в воздухе. Потом всем своим большим телом обрушивается на пол, успев, впрочем, задрать вверх руки, да так ловко, что при его падении выскальзывает и разбивается только одна бутылка пива.

Ботинок, который Никита успел-таки снять, летит через прихожую в гостиную и, закатившись там под кресло, замирает.

Из кухни выбегает Анна. Никита несколько секунд испуганно лежит на полу, очевидно, считая, что переломал себе все кости, но потом поднимается, ставит к стеночке уцелевшие пять бутылок и принимается стряхивать с себя осколки стекла. Одну ногу — в носке — он поджимает, опасаясь порезаться, так как стоит в луже разлитого пива, где островками высятся острые осколки.

Анна приносит тряпку и ликвидирует все последствия паскудства Никиты. А он — уже полностью пришедший в себя — весело прыгает на одной ноге в прихожей, вытряхивая из уха невесть как попавшее туда пиво. Одновременно он освобождает вторую ногу от ботинка и, не глядя, швыряет его позади себя… Анна оставляет в покое тряпку, поворачивается к Никите с явной целью сделать внушение, но видит в его глазах что-то такое, что снова весело смеется, и отступает к спальне, а Никита, разувшись, зачем-то берется за поясной ремень, тогда как из спальни…

— Вот хренотень!

— А?

— Хренотень, говорю! — повторил полуцутик, внимательно глядя на Никиту. — Ты чего замечтался? О чем?

— Да так…— с неохотой ответил Никита и замолчал, отвернувшись…

Тарахтящая кабинка генератора медленно плыла по безлюдным улицам центра Колонии X. Сидевший за рулем Никита оглядывался по сторонам, Г-гы-ы, притулившийся на плече Никита, мрачно молчал, время от времени повторяя:

— Странно как… Как странно…

— Чего ты бормочешь-то? — спросил его наконец Никита.

— А ты не видишь? — встрепенулся полуцутик. — Тут же нет никого на улицах. Вообще никого. Я не первый раз в Колонии X, но такое безлюдье застаю здесь впервые. Не может того быть, чтобы вообще никто нам не встретился.

Мы уже всю колонию почти проехали от края до края — и кто-нибудь нам встретился?

— Мужик с рыжей бородой, — вспомнил Никита, — он забор чинил.

— Это не мужик с рыжей бородой, — с досадой проговорил полуцутик. — Это герой скандинавских мифов Тор. Он очень старинный герой, поэтому давно стал мирным. И свой знаменитый молот использует теперь только для обыденных нужд… А ведь были времена… Ты что— Тора не знаешь? Он же ваш — с Земли!

— Не знаю, — помотал головой Никита. — Скандинавия это что — Норвегия или Финляндия?

— Я не землянин, — отрезал полуцутик. — Я полуцутик. Это ты должен историю своей планеты знать, а не я… Но уж извини — каким дубом можно быть, чтобы классическую мифологию не знать…

— Сам ты дуб, — обиделся Никита. — У меня воспитание было неподобающее. Хоть родители и образованными были, я рос как трава. Без пригляда. Моим родителям

меня некогда воспитывать было. Я и в школе-то толком не учился… Да… а все-таки я до конца не понимаю… Эти герои, которые в колонии проживают, — они ведь не настоящие, так? Жил человек, мечтал стать Наполеоном, умер и стал Наполеоном, правильно?

Г-гы-ы кивнул утвердительно.

— Потом его администрация ваша переместила в закрытую колонию, чтобы он не воплотил, так сказать, в реальность свои стремления к мировому господству, верно?

Г-гы-ы снова кивнул.

— Ну а настоящие герои, которые умирают и в Загробные Миры попадают, где? — спросил Никита. — Вот я с Махно встречался, когда в Первом Загробном обитал… Он ведь мужик был — ого-го! Не чета этим игрушечным молодогвардейцам… Почему его никуда не запрятали?

— Наверное, не успели, — ответил Г-гы-ы. — Административная система во всех мирах не всесильна, а даже наоборот. Вообще-то — по законам Загробных Миров — в большинстве случаев настоящие земные герои, попадая на территорию Цепочки, ведут тихое и мирное существование, что доказывается тем парадоксальным фактом, в основе которого лежит утверждение — каждый лев внутри котенок. Или наоборот: каждый котенок — в душе лев. Понял?

— Не очень, — поморщившись, проговорил Никита. — То есть… Ты хочешь сказать, Наполеон… Тот самый, который Буонапарте, он, когда помер и переместился в Загробные Миры, совершенно успокоился и никаких планов насчет захвата всей Цепочки строить не стал? Так, что ли? А какой-нибудь Иван Петрович Душкин, слесарь пятого разряда, в состоянии среднего и тяжелого степеней опьянения воображавший себя Ильей Муромцем, Алешей Поповичем и Добрыней Никитичем в одном лице, — умер и сразу стал богатырем?

— Именно так, — кивнул полуцутик, — причем вполне возможно, что не одним, а сразу тремя — Ильей Муромцем, Алешей Поповичем и Добрыней Никитичем.

— Не понимаю, — вздохнул Никита. — То есть — понимать худо-бедно понимаю, но поверить в это трудно.

— Тебе трудно, а мне нет, — беспечно проговорил полуцутик. — Это потому что тебе не хватает парадоксальности мышления. Ну, насчет Наполеона я ничего определенного тебе сказать не могу, потому что я с ним не встречался, а вот с одним мертвецом по имени Че Гевара разговаривал. Он мне столько про себя и про свои деяния на Земле порассказал, что у меня рога зачесались. Куда там Махно — товарищ Че был намного круче. Но вот в чем загвоздка — Че, попав в загробный мир, успокоился и стал заниматься разведением кур породы плимутрок, которые в Загробных Мирах размножаются исключительно почкованием, а Махно — как на Земле дебоширил, так и в Первом Загробном такую бучу поднял, что едва и вправду власть не захватил… Короче говоря, тут однозначно не скажешь — кого-то смерть меняет, а кого-то не меняет. Только по статистике — большинство загробных героев — фальшивые. Ну, то есть не настоящие… Ну, то есть фактически они настоящие — и внешне, и внутренне, но все-таки как-то… Игрушечные, что ли? Махно один умудрился создать в Первом Загробном подпольную организацию и перебаламутить весь Первый Загробный, а в колонии сотни сотен всяких разных вождей, полководцев и других друзей — и всего их героизма хватает на то, чтобы изредка друг с другом подраться… Короче говоря… Не знаю, как объяснить…

— Ладно, — отмахнулся Никита. — Хватит базара. Ты меня заговорил уже доверху, из ушей сыплется… Если ни на что игрушечные герои из колонии не способны, то почему тогда у меня такое ощущение, что тут случилось что-то… Тишина, как на кладбище…

— У меня тоже какое-то нехорошее предчувствие, — сказал полуцутик. — В колонии всегда шумно, а теперь…

— Тихо! — Никита приложил палец к губам. — Слышишь?

Полуцутик прислушался.

— Гудит чего-то, — неуверенно высказался он. — Гул, кажется, вон от того здания идет…