НЕТ
Шрифт:
– Молодец. Правильно соображаешь, – сказал бывший бортмеханик, покрутил ладонью над бутылкой и тут же налил Хабарову вторую стопку.
Виктор Михайлович выпил еще и почувствовал, как исчезает скованность.
А стол делался все оживленнее, все шумней. И, как всегда в больших, в значительной степени случайных компаниях, события разворачивались неуправляемо. Не было тут ни режиссера, ни тамады. И даже при самом добросовестном стремлении к последовательности и точности едва ли кому-нибудь удалось бы восстановить картину вечера во всей ее пестрой полноте.
Стол сдвинули к стене. Замурлыкал проигрыватель.
– Люблю, когда люди приходят. Люблю шум и бестолковщину вот таких сборищ, – говорит Алексей Алексеевич. – Нельзя все по плану, все по плану…
Подходит бортмеханик. Алексей Алексеевич спрашивает:
– Вы познакомились, Витя? Это – Фома. Золотой человек. В двадцать седьмом мы с ним на Колгуеве околевали, два месяца без связи, а погодка – страх божий, и ни разу Фома не пискнул. Два месяца анекдоты рассказывал…
– Будет уж, Алексей Алексеевич, – анекдоты. Это тебе нынче так кажется, а тогда не до анекдотов было… Не чаяли выползти.
– И выползли!
– Ты везучий, ты всегда выползал.
Алексей Алексеевич морщит лоб и говорит медленно, с растяжкой, будто взвешивает каждое слово:
– Везучий. Кто-нибудь всегда ходит в везучих, Фома. Я просто всю жизнь старался не слишком на рожон лезть. Меня на слабо трудно было завести. Вот и считалось – везучий. Теперь он, – Алексей Алексеевич показывает на Хабарова, – теперь Виктор Михайлович в везучих числится, хотя двадцать с лишним лет за главного везуна Углова держали. Не верю я в судьбу. Не верю на самом деле. Но если она все-таки существует, одно могу сказать: не играй с судьбой в очко, не играй!
– Справедливые твои слова, Алексей Алексеевич, – мы должны за них немедленно выпить, – говорит Фома и тут же исчезает.
– Хорошо у вас, Алексей Алексеевич, – говорит Хабаров.
– Правда хорошо? Если правда, я рад.
– Конечно, правда. А по какому поводу все-таки сабантуй?
– Шестьдесят восемь, Витя.
– Ну да?
– Точно – шестьдесят восемь. Только тихо! Никаких поздравлений не надо, и соболезнований тоже не надо. Все идет как и должно идти.
Появляется бортмеханик. Осторожно, боясь расплескать, несет три наполненных до краев фужера, скользко стоящих на большой тарелке с золотой каймой.
– Шампанского сорок процентов, ликера – двадцать, коньяка – двадцать, лимонного сока – двадцать. Годится? Говорят, сам царь таким коктейлем баловался. Правильно? Если правильно, прошу!
Они чокаются, пьют. И Фома просит Алексея Алексеевича:
– Сыграл бы, Алексеевич, лет десять тебя не слушал, сыграй.
– Да пальцы не те. Забыл я, Фома, когда за инструмент садился.
– А ты вспомни. Что пальцы? Важно, чтобы душа на месте была.
И Алексей Алексеевич сдается.
Сначала он играет старинные мелодии, потом, неожиданно молодо тряхнув головой и лукаво сощурившись, гремит шлягером нэпманских времен и незаметно переходит на попурри из современных песен. Алексей Алексеевич оказывается коварным музыкантом: исполнив вступление модной песенки, что ежедневно звучит по радио, он объявляет: "А теперь прошу познакомиться с первоисточником", –
Полковник-связист радостно смеется, тучная дама, причастная к телевизионным ретрансляторам, улыбчиво щурится, гости помоложе усердно танцуют и под старинные мелодии, и с особым удовольствием под нэпманский шлягер, и под современное попурри, перемежаемое первоисточниками, тоже. Недовольна, кажется, только Нина Алексеевна:
– Не паясничай, папа, – просит она строго, но старик не обращает на нее никакого внимания.
Пьяненький Фома не сводит влюбленных глаз с Алексея Алексеевича и, улучив секундную паузу, просит:
– Про гусар, Алексеевич, дай про гусар.
Алексей Алексеевич разошелся. Он заводит глаза под самые веки и расслабленно начинает:
С небесных бело-синих гор, Качнувшись в вышине, В последний раз идет к земле На рандеву "ньюпор".Алексей Алексеевич вздыхает, закатывает глаза еще больше очень тихо продолжает:
Ты знал, что смертны люди все, Мой голубой пилот, Так для чего свой самолет Ты все же ввел в пике?И старик вздыхает и, изменив голос, поет душещипательным баритоном:
Я был гусаром среди вас, Средь ангелов земных, И рисковал собой не раз Во имя глаз твоих. Но отвернулась, приговор Свой объявила ты… И вот в последний раз "ньюпор" Идет мой с высоты. Прощай, любимая, забудь Гусара поскорей, Не беспокой девичью грудь Жестокостью своей.Виктор Михайлович видит: лицо Нины Алексеевны скривилось в брезгливой гримасе, он смотрит на мать – Анна Мироновна грустно улыбается, он переводит взгляд на Фому – Фома, не таясь, плачет.
Алексей Алексеевич поднимается с круглой винтовой табуретки, утыканной медными тусклыми пупырышками, и вид у него помолодевший, довольный…
Потом среди собравшихся произошла какая-то перегруппировка, и Виктор Михайлович оказался на диване. Рядом сидела Нина Алексеевна, подле нее – сравнительно молодой, очень серьезный мужчина в больших очках и строгом черном костюме, тут же была Ксения Дмитриевна, невестка Алексея Алексеевича. Остальных Виктор Михайлович не запомнил.
И снова разговор завертелся вокруг литературы. И снова дирижировала Нина Алексеевна.