НЕТ
Шрифт:
– И чего вы какой беспокойный с этими записками сделались? Куда спешите? Отдыхали бы. Бюллетень и так оплатят. Скучно – художественную литературу почитайте. У нас в поселке библиотека хорошая, скажите, чего принести, я принесу.
– Бюллетень оплатят – это верно, но есть на свете вещи и поважнее денег. Или, по-твоему, нет?
– Есть. Почему нет?
– Признаешь. А что поважней?
– Любовь.
– Любовь? Может быть… может быть… А работа?
– Это, я думаю, смотря какая.
– Работ на свете бывает всего две: полезная и бесполезная.
Тамара показала пальцем на хабаровские листочки,
– Эта полезная?
– Стараюсь, – сказал Виктор Михайлович. – Тем более что другую я сейчас все равно делать не могу.
Он писал: "Человек открывается, как земля из-под снега, – протаиванием, частями: более выпуклое выходит на свет раньше, низинное – позже. Помнить об этом постоянно. Особенно готовя молодых испытателей. Первые успехи часто оказываются вреднее первых неудач, особенно если даются слишком легко. Осторожность, внимательность и сомнение – главные составляющие правильного подхода к делу".
И на другом листке: "Однолинейного прогресса только вперед, только вверх практически не бывает. Прогресс как дыхание: вдох – выдох и снова вдох – выдох. Если опытная машина на первых полетах балует послушанием и миролюбием, бойся ее! Будь настороже и старайся предвидеть, с какой стороны последует удар".
На третьем листке: "Теперь уже никого не надо убеждать, что летчику-испытателю необходима инженерная подготовка. Не столько диплом, сколько подготовка по существу. Перед летчиками с надежно развитым инженерным мышлением надо больше вскрывать дефекты. "Инженерная анатомия" ни в коем случае не должна затмевать "инженерную патологию". Конструкторы свое построят и без нас, а нам их работу судить и не просто констатировать: это хорошо, а вот это плохо. Мы должны возможно точнее прогнозировать, где, почему и когда хорошо может вдруг превратиться в плохо или даже в очень плохо". И опять в скобках, словно реплика будущему оппоненту: "Знаю, есть негласная тенденция: хорошо бы заменить испытателей автоматической аппаратурой. Слишком "умный" летчик – помеха. Дело испытателя: взлети и сядь. Остальное надо отдать приборам, телеметрии.
Пусть приборы точнее меня скажут, сколько, чего, где, то есть точнее измерят, оценят явление количественно; а кто ответит: это хорошо или не очень хорошо, это удобно, сподручно? Пока речь идет о пилотной машине, качественная оценка не менее важна, чем количественная. И дать ее может только живой человек. Только Я! И нестандартные решения в нестандартных обстоятельствах тоже моя – человека – привилегия".
Хабаров посмотрел на часы. Подошло время очередной тренировки. Он отложил карандаш и взялся за резиновые хвосты. Пока сгибал и разгибал руки, в голову пришла новая мысль: "А не включить ли в книгу подробный разбор каких-то характерных, особо поучительных полетов – удачных и неудачных? Пожалуй, это будет оправданно. Надо только хорошенько отобрать примеры".
И, продолжая растягивать резиновый бинт, Виктор Михайлович начал перебирать в памяти "подходящие" полеты.
Отказ авиагоризонта ночью. Это был каверзный случай. Он еле сел тогда. На следующий полет поставили два прибора, но стало не лучше, а хуже – какому прибору верить, когда возникает разница в показаниях? Казалось, простыми средствами задачу не разрешить. Гениальный выход нашел Севе. "Черт с ним, ставьте
Пожар в воздухе. Тоже еле сел. В чем, так сказать, соль того полета? Не сумел вовремя оценить истинной меры опасности. Надо было прыгать. Обязательно надо! А он тянул, и его потом не ругали, его, наоборот, представили к ордену и наградили за спасение материальной части. Но он-то знал – случай вывез. Слепой, безмозглый случай…
Посадка с поврежденным рулем высоты… Сел, управляясь одним триммером. Все дружно ругали. Все говорили: "Повезло!" Он лениво отшучивался: "Дуракам всегда везет". И только Алексей Алексеевич спросил: "До этого полета ты пробовал оценить полную эффективность триммера?" И когда услышал утвердительный ответ Хабарова, аж крякнул от удовольствия: "Голова! Ля тэт травай бьен…"
Кажется, он напал на хорошую мысль – разобрать трудные полеты, ничего не скрывая, ничего не приукрашивая, не щадя себя.
Полет надо описывать со всеми подробностями, описывать с позиции стороннего наблюдателя… Вот именно, стороннего…
Полеты! Сколько их было за двадцать лет, и какие были полеты! Наиболее трудные Хабаров просматривал теперь словно бы в кино, словно бы они были вовсе не его полетами.
"Самый строгий и самый справедливый судья летчика – сам летчик, если он, конечно, настоящий и если жив", – так когда-то говорил Хабарову Алексей Алексеевич, так потом говорил Хабаров другим.
Виктор Михайлович потянулся за карандашом и записал: "Меньше учить, больше учиться. Испытатель должен поднимать себя, как любят говорить в армии, методом самоподготовки".
Севе уже заканчивал рабочий день, когда секретарь доложил, что пришел Алексей Алексеевич. Севе подумал: "До чего ж некстати", – Вадим Сергеевич собирался пораньше выбраться домой, звонил жене и сказал, что вот-вот выезжает. Но отказать старику Севе тоже не мог.
Уловив мгновенное колебание во взгляде Генерального, вышколенный секретарь, не задумываясь, предложил:
– Может быть, сказать, что вас срочно вызывают в министерство?..
– Нет. Когда я был еще совсем маленьким, вот таким, – Севе показал рукой на полметра от стола, – мама, очень снисходительный и добрый человек, лупила меня и братьев только за вранье. Просите Алексея Алексеевича.
– Тогда, может быть, предупредить, что вы торопитесь?
– Нет. Я сам справлюсь. Просите.
Алексей Алексеевич показался Севсу сильно постаревшим и каким-то усталым. В последний раз они виделись на похоронах Углова, и хотя времени с той поры прошло не так уж много, а вот поди ж ты – подвело старика.
Обменялись обычными приветствиями: "Добрый день". – "Рад вас видеть". – "А вы неплохо выглядите"… Севе предложил Алексею Алексеевичу кресло не около письменного стола, а подле низенького журнального. Сам расположился рядом, всячески подчеркивая неофициальный характер их встречи.
В свое время Алексей Алексеевич слишком много сделал для Севса, и Генеральный помнил об этом. Помнил и ту знаменитую коллегию, на которой шел длинный и трудный разговор о неудавшейся машине. Момент был, прямо сказать, критический. Все склонялось к тому, что испытания решат прекратить, опытный экземпляр списать. Было уже сказано много горьких для Севса слов.