Неудачный день в тропиках. Повести и рассказы.
Шрифт:
Сердце мое билось учащенно, но вовсе не от умиления, что вижу связанные с детством места. Меня нехорошо, непонятно тревожило, что места эти так мало изменились за эти годы. Наверное, мне было б спокойнее идти сейчас к Шмакову, найди я Алмазово неузнаваемо преобразившимся.
Когда мать уезжала в город, в доме становилось неуютно и пусто, и я, называя Шмакова «папой», всякий раз помнил, что он не отец мне.
А мать уезжала — в — город все чаще и все дольше оставалась там. Отец выпивал без нее, но мать не только не бранила его, а возвращаясь —
Мать должна была вот–вот прийти, и я, не запирая номер, сбегал в буфет, купил сухого — вина, плитку шоколада и первого, недозрелого ещё — винограда. Чемодан мой был забит гостинцами, но среди них не лежало и безделушки, которая предназначалась бы матери. Одному Шмакову вёз я подарки.
Внешне дом не изменился — те же обшарпанные стены, те же стертые высокие ступеньки, ведущие в сводчатый подвал, где обитала наша живность. Только крыльцо Лопатиных помолодело, залитое свежим цементом.
Безоглядное бегство, молчание в течение нескольких лет и вдруг —неожиданное появление: с раскаянием, щедрыми подарками в чемодане и словом «папа» на устах.
На месте клумбы, где у нас до ноября цвели мелкие красные георгины, буйствовали сорняки. Просвечивало ржавое ведро без дна. Рядом копалась курица.
Абрикосовые деревья, которые мы >сажали когда-то, пышно разрослись, но ни единого плода не желтело в зелени сочных листьев. Шиповник засох, в его темном скелете белели понизу перья. Ветер слабо шевелил их.
Я узнал на двери прежний наш могучий замок.
Уезжая к себе — уезжая гораздо раньше, чем я предполагал, не отгуляв и половины отпуска, — я думал о матери, а не о Шмакове, и мне было непонятно и стыдно, что мысли мои были далеко от матери в тот момент, когда мой поезд несколько дней назад приближался к Светополю.
Мать быстро вошла в номер — радостно возбуждённая, с распущенными по плечам волосами, в платье спортивного покроя — и мое волнение, и мой стыд перед нею разом улеглись. Она крепко прижала меня к себе.
Потом она огляделась — словно искала что-то. Я смотрел на нее. Она сдергивала с рук белые кружевные перчатки.
Мы выпили немного вина, она спрашивала, как я живу, и я повторял то, что она знала уже из моих коротких писем. Мое решение поселиться в гостинице не вызвало у нее ни обиды, ни удивления. Она даже не говорила об этом. Но 1мне казалось, она с беспокойством ожидает чего-то.
Я оставил между деревьями чемодан, вышел из палисадника и, приподняв калитку, которая держалась на одной ржавой петле, осторожно прикрыл её. На высоком, недавно обновленном крыльце стояла соседка. Она постарела и раздалась, но я узнал её. «Лопатина», —без
— Здравствуйте, — ответила она.
Сейчас узнает, всплеснёт руками — я уже подыскивал слова, какие акажу ей, но её толстое лицо — с бородавкой и поджатыми тубами оставалось непроницаемым.
— Вы не узнаете меня?
— Отчего же не узнаю? — сказала она. — Узнаю.
Я вспомнил, как называл её семь лет назад — тетей Алей.
— Один приехал? — Голос её был равнодушным.
— Один, — ответил я и понял, что она спрашивает о матери. — А где — не знаете? — я кивнул на калитку.
— Где же ему быть? В магазине, если дома нету.
— В каком магазине?
— В каком! Один у нас магазин, где вино продают. Или забыл. Сколько не был-то — лет пять?
— Семь.
— Почему же это семь? — спросила она с неудовольствием.
— Семь.
Она подозрительно смотрела на меня маленькими глазками.
— Может, и семь, — проговорила она. Потом вынула из-за грязного фартука руку, внимательно поглядела на ладонь, вытерла её о кофту и сунула обратно.
Ещё можно было успеть на автобус, с которым я приехал сюда, но тогда, знал я, все начнется заново.
Я бегал в магазин за хлебом и сладостями, а в последние недели, когда появился Вологолов, — за водкой— на деньги, которые он небрежно совал мне. Сдачу он не брал у меня. Я самолюбиво возвращал её, но лишь до тех пор, пока не стал их сообщником. К деньгам я никогда не испытывал особенной страсти, и то, что я оставлял у себя сдачу, было косвенным, но таким отрадным для меня свидетельством нашего тайного союза против Шмакова.
Мелькнуло удивление: впервые за последний год я вспоминаю о — подачках Вологолова без угрызений совести. Почему? Провожаемый любопытными взглядами, я приближался к магазину. Вдруг кто-то узнает меня?
Неожиданно я подумал, что в Алмазове мы с матерью были ближе друг к другу, чем потом, в сверкающем доме Вологолова, в городе, куда — мы так стремились.
— У тебя дела здесь? —спросила мать. —Или в отпуск только?
Я отрицательно качнул головой.
— Дел нет, — сказал я. — Но завтра я должен уехать.
Я чувствовал на себе выжидательный взгляд матери. Прибавил, глядя на стакан с недопитым вином:
— Мне в Алмазово нужно.
Мать молчала. Я посмотрел на нее. В раскосых глазах её была тревога.
— Случилось что? — тихо спросила она.
Я пожал плечами.
— Ничего. Хочу отца повидать.
Мне стоило усилия, чтобы произнести это. Семь лет не называл я Шмакова отцом.
Как и семь лет назад, на просторном деревянном крыльце сельмага сидели на корточках и стояли мужики. Посреди улицы, с буханками хлеба в руках, разговаривали, лузгая семечки, женщины. Я подошел ближе, высматривая Шмакова. Вздрогнул от неожиданного звонка, обернулся. Мимо проехала девушка на мужском велосипеде.