Неудавшееся Двойное Самоубийство у Водопадов Акамэ

Куруматани Тёкицу

— Чего подглядываешь, а? — вдруг гневно проговорила она, вытолкала меня в коридор, затем вышла из комнаты сама, дрожащими руками заперла дверь и, задыхаясь, бегом спустилась по лестнице. С той стороны двери послышались стоны. Мужчина был совершенно лыс. Я вернулся к себе в комнату, выключил электрическую лампу и затаил дыхание. Вскоре послышался топот уже не одной, а нескольких пар ног. Пришедшие вошли в соседнюю комнату, затем раздались голоса — нескольких мужчин и женщины: «За ту ногу бери!» «Ой, мамочка…» «А чего с трусами-то делаем?» «Чё спрашиваешь, придурок? Ты и бери!», затем снова послышался топот ног в коридоре: мужчину уносили. Уж точно не в больницу.

Через некоторое время на лестнице снова послышались шаги. Человек был один.

Перед моей дверью шаги затихли. В дверь постучали. Я затаился в темноте, не дыша. Сжал в руке обвалочный нож. Замок в моей двери был сломан. Дверь приоткрылась.

— Извините, что нашумели, — проговорил уверенный мужской голос. Снова послышались шаги по ступеням, и мужчина ушёл.

На следующее утро пришла тётушка Сэйко. Сперва она, как всегда, молча дымила сигаретой, искоса наблюдая за тем, как я работаю. И вдруг тихо запела. Я посмотрел на неё. Уставясь невидящими глазами в стену, она пела:

Нити лотоса челнок я Приходи ко мне, мицути [18] Приходи, паук и муха, Приходи, сороконожка Предопределенья спица Я плету удела нить Грудью напою ребёнка С Буддой Нара в рукаве.

Я слушал, не поднимая глаз, молча разделывая требуху. Её хриплый голос взволновал меня до глубины души.

— Хорошая песня.

— Не скажи!

Тётушка Сэйко мгновенно перестала петь. Наступило молчание, несколько неловкое. Я впервые сказал напрямик то, что было у меня на душе, но ей, как видно, показалось, что я над ней издеваюсь. Уже уходя, она проговорила:

18

Сказочный дух воды с телом змеи, рогатый и четырёхногий.

— Что, вчера дым коромыслом стоял?

Удивлённый, я поднял глаза.

— А ты не беспокойся. Сходила я к нему, поговорила.

Сходила она, очевидно, к тому человеку, голос которого я слышал вчера в темноте. Но куда же увезли того, лысого? Судя по тому, что он харкал кровью, у него была чахотка. И всё равно люди, которые пришли за ним, наверняка, просто бросили его где-нибудь на улице. При их ремесле это было бы только естественно: если у самих земля горит под ногами, куда им заботиться о других? Но тётушка Сэйко сходила и поговорила с тем мужчиной. Из чего следовало, что я, сам того не заметив, с некоторых пор нахожусь под её опекой.

Я снова и снова невольно вспоминал песню, которую спела тогда тётушка Сэйко. Казалось, будто моё сердце желало вобрать её в себя, впитать до последней капли. Вдруг мне вспомнился напев Тэмариута, [19] которому меня научила та, что покинула меня на станции Ёцуя. Сама она выучила его от тёти, которая потом покончила с собой.

Мостик ты столичный Ай да мостик средний Завтра будет девице Шесть да десять лет Нарядись-ка ты девица Наложи румяна Наложи, да меру знай Не то люди засмеют Дверь с решёткой приоткроешь Кожа жирна да груба Пудра как посыплется Век за веком, век за веком А давеча мужичка На совет позвали А красавица служанка На

подносе расписном Суп из карасей давала Ивой стан свой изогнув Он одну тарелку выпил Две тарелки, три тарелки Разъярился мужичок Закусить-то нечем Злость сорвать-то не на ком И в воронью реку плюх Плыл да плыл да плыл да Ай да, эй да, хэй да хой.

19

Вид песен, которые дети поют, играя в сделанный из ваты мяч.

Я выучил от неё слова этого напева одно за другим, как птенец, покорно заглатывающий один за другим кусочки еды, принесённой матерью. И запомнил его на всю жизнь. Она сказала мне, что эта тётя была младшей сестрой её отца и воспитала её вместо матери. «Отравилась она вскоре после полудня, во время солнечного затмения», — сказала она. Я спросил у неё дату, и оказалось, что отчётливо помню этот день. Я был ещё ребёнком, дело было летом, и я шёл из школы домой через зелёные рисовые поля равнины Банею, глядя на затмение сквозь целлулоидную подкладку для школьной тетради. Разумеется, знать не зная, что в районе Сосигая в Токио брошенная любовником незамужняя сорокалетняя женщина приняла яд и ушла в мир иной.

К вечеру пришёл Сай забрать мясо. После недавнего происшествия его приходы вызывали во мне какое-то странное напряжение. Сам он, казалось, относился ко мне как прежде. И вёл себя так, словно между нами ничего и не произошло. Но в этот день случилось нечто неожиданное. Я доставал из холодильника требуху, как вдруг за спиной послышался голос:

— Вот тебе, выпьешь.

И на циновку с глухим стуком встала круглая чёрная бутылка какого-то европейского спиртного.

— А, спасибо, — откликнулся я, удивившись.

Но больше выдавить из себя ничего не смог.

Было часа четыре пополудни тихого дня конца апреля. Мухи беззвучно кружились под потолком. В комнате напротив слышались приглушённые голоса. Раскрылась дверь, и кто-то вышел — я подумал, что это был Маю. Вскоре на второй этаж поднялась Ая. Она вошла в комнату напротив, и довольно долго ничего не было слышно. Затем до меня донёсся её яростный голос:

— Чего? А ну повтори! — Ответа я не расслышал. — А тогда забирай своё говно и вали. Думаешь, с бабой любые шутки с рук сойдут? А, ты драться?! Ну держись — сейчас получишь!

Послышались звуки борьбы, затем глухой удар.

— Да что ты вдруг взбеленилась, я ж в шутку…

— Чтоб больше мне на глаза не показывался, понял? И деньги свои вонючие забери!

С измазанным кровью обвалочным ножом в руке я вышел из комнаты. В коридоре стоял мужчина лет этак пятидесяти, на вид — торговец. При виде меня он широко раскрыл глаза, обернулся к оставшейся в комнате девушке и прошипел:

— Дождёшься у меня, сука…

Подволакивая ногу, на которую он толком не успел надеть ботинок, он торопливо удалился. Ая яростно взглянула на меня и захлопнула дверь. Только тогда я заметил, что в углу коридора стоит Симпэй. Я тоже закрыл свою дверь.

7

Однажды под вечер во время майских выходных у помойки возле дома пожилые супруги с первого этажа рылись в мусоре в поисках вещей, которыми ещё можно было пользоваться, и еды, которую ещё можно было съесть. Я успел привыкнуть к подобным сценам за годы, проведённые в Токио и в Кобэ, но в этот раз ощущения, что видишь просто нищих, копающихся в мусоре, не было. Казалось, будто две обращённые ко мне печальные спины — сами души этих людей, скрывшихся от всего мирского в каморке на первом этаже. Души, творящие неведомую молитву. Голубизна неба резала глаза до боли.