Неугодная жертва
Шрифт:
Алая одежда Авраама и синяя Сарры сливались в радостное зрелище. Я смотрел на икону и видел не библейских прародителей, а современных молодых влюбленных. И всюду просвечивало золото, как в яркий солнечный день.
Было ясно, что безвестный художник не столько думал о том, чтобы изобразить сошествие к Аврааму бога, единого в трех ипостасях, сколько просто хотел заразить людей наполнявшей его радостью существования. Не явлением троицы были заняты Авраам и Сарра, не на эту божественную абстракцию
И подобно тому, как монголы изображают Будду монголом, а эфиопы Христа эфиопом, так этот древний богомаз придал ветхозаветным иудеям типично русские черты. Лица юных патриархов были не привычно иконописными, удлиненными, торжественно страдальческими, а из тех, что я встречал здесь чуть ли не на каждом шагу, круглощекими, светловолосыми, с робостью и удалью в голубых глазах.
Епископ повернул икону и внимательно всматривался в ее изнанку.
– Иконная доска не ольховая? – спросил брат Павел.
– Доска-то кипарисовая, – отвечал преосвященный. – Я полагал, что тут запись о молении. Нет, не сохранилась. Да оно и так видно, – не позже пятнадцатого века.
– Верно, новгородская? Смотрите, в фоне прозелень.
– Что ты! – возмутился епископ. – Новгородский стиль – мужицкий. Новгородские колориты вопят. А эта…
Он отнес руку с иконой и нежно сказал, любуясь ею издали:
– Дымом писано. Прелесть!
– Так, может, – монашек понизил голос, – может, Рублев?
Епископ молчал. Потом сказал задумчиво:
– Рублев не Рублев, а сопостник его Даниил Черный – весьма допустимо. Или – Иван Сподоба. А впрочем… Отнеси-ка, брат Павел, образ в машину.
Монашек бережно взял икону и вышел из храма. А епископ снова пошел вдоль стен, слегка покачивая бедрами.
Первым оправился от удивления балалаечник:
– Чисто сработано! А, батюшка?
– Негоже иерею слушать подобные речи, – сказал отец Федор и, подобрав слишком длинную рясу, поспешил к выходу.
Косички смешно прыгали на его затылке. В дверях он столкнулся с возвращавшимся монашком.
– Язычок у тебя, Захарыч, – сказал повар, вздохнув.
Лицо его, всегда лоснящееся радостью, погрустнело.
– Вот только, – сказал он нерешительно, – в инвентаре она у нас, должно быть, значится, а, Исай?
– Спишем на епархию, – отозвался Неделин упавшим голосом.
Епископ, дойдя до конца стены, отогнул рукав и посмотрел на часы. Лицо его озабоченно нахмурилось, и он поискал глазами брата Павла.
Тот, сразу поняв, засеменил к трем друзьям.
– Владыка располагает уезжать, – объявил он.
Повар всполошился:
– Так надо же его преосвященству прощальную спеть. Слышь, Захарыч, собирай свою команду.
– Ну, это к чему… – поморщился монашек. –
Наступило молчание. Брат Павел выжидательно смотрел на них. Наконец, видимо потеряв терпение, сказал:
– За архиерейскую службу можно, конечно, перевести и по безналичному. Но предпочтительней наличными.
Члены двадцатки оторопело переглянулись.
Неделин несмело сказал:
– Мы полагали, духовенство нынче на твердых зарплатах.
– Зарплата зарплатой, – сказал брат Павел рассудительно. – А есть еще и правила христианского благоповедения. Это я с вами, конечно, келейно. И не подобает древнему храму вашему уклоняться от обычаев благочестия. Да и паства у вас не бедная.
Повар дернул Неделина за рукав.
– Ладно уж, Исай. Не язычники мы. От людей не отстанем. Надо так надо. Вы нам только, брат Павел, подскажите насчет суммы. А мы уж…
– Ну уж это, как положено, – сказал монашек. – Тысяча.
– То есть старыми деньгами? – осведомился Неделин.
– Кто же нынче старыми считает? – сказал монашек, уже несколько скучая.
Снова наступило молчание.
Только балалаечник, как всегда, когда он собирался выпалить что-то язвительное, собрал к носу свои многочисленные морщины, выбитые временем и водкой. Все насторожились. Но и он промолчал.
Я из деликатности не стал дальше слушать и вышел из собора, решив осмотреть фрески попозже.
Я пошел к «батюшкиному» колодцу. Мне хотелось еще раз увидеть живых «Авраама» и «Сарру». Но все кругом было пусто.
Где-то внизу экскаватор, подвывая, по-прежнему драл мерзлую землю.
Далеко на горизонте обозначилась красная полоса. По снежному безлюдью пошли оранжевые отблески.
Пустынно, тихо. И только это железное тарахтенье внизу да вдалеке затихающий говор моторки, мелькнувшей на реке.
Постояв, я вернулся к собору.
Неподалеку от него стояла «Чайка». Сквозь слегка заиндевевшие стекла я увидел епископа. В руках у него была икона. Не отрываясь, он смотрел на нее.
Снизу, из-под горы, показался Неделин. Поравнявшись со мной, он остановился. Потом сказал, отдышавшись:
– Еле-еле наскребли.
Он побежал в собор. Через несколько минут оттуда вышел молодой монашек, на ходу запахивая шубу. Заурчал мотор, и из-под лакированного тела «Чайки» стали вырываться облачка пара, густо белея на морозе.
Когда я вошел в собор, балалаечник, бухгалтер и повар что-то оживленно обсуждали.
Балалаечник хрипел:
– Возьми сто, ну двести. Ну от силы триста. Но тысяча! Разбой!
– И не его это вовсе епархия. У нас свой есть. Вроде налета выходит, – с сумрачным удивлением говорил Неделин.