Неумолимая жизнь Барабанова
Шрифт:
В противоположных концах коридора, перегибавшегося буквой «П», были убраны стены двух аудиторий, и с этих пространств две винтовые лестницы уходили выше. Я поставил ногу на пупырчатую железную ступеньку, но Алиса сказала, что лестницы ведут в спальни, и сейчас в отсутствие детей, туда нет ходу. Вот оно!
– Сколько времени существует школа? – спросил я, спускаясь. Алиса сдвинула очки и взглянула на меня поверх стекол.
– Забавно. – сказала она. – Ну скажем, шесть лет.
– Никогда ничего не слышал о вас. Положим, вам это и не требовалось. Как и мне. Не постигаю другого: при
– Никто никого не связывает. А скажите-ка лучше, откуда у вас такое ироническое отношение к Кнопфу?
Для меня женщины с интуицией обольстительны не менее, чем для иных натуральные блондинки. Я молча следовал в двух шагах позади Алисы, любовался и размышлял. На полпути она обернулась, коротким властным движением подбородка указала мне место.
– Идите рядом, друг Кнопфа.
– Не будь Кнопфа, в мире воцарилась бы пауза. Что же касается иронии, это просто замаскированная благодарность. Не кидаться же мне ему на шею.
– Между прочим, он предупреждал, что вы, господин Барабанов, не любите детей.
– Низкий ему поклон. Свои неприглядные черты не следует скрывать.
Мы остановились около второй винтовой лестницы.
– Вы говорили что-то о вольностях, – напомнила Алиса. – К вашему сведению: там был вход в спальни мальчиков, здесь живут девочки.
– Конечно, – сказал я скучным голосом. – Детская порочность очевидна, и глупо было бы не принять меры.
Не удержался, черт…
Резиновый половик у дверей квартиры был сдвинут и сдвинут энергично. Скопившийся в резиновых складках прах стал виден и лежал серенькой волной. Это могло значить одно – стремительная Маня Куус дожидается меня.
В самом деле, Маня сидела в кухне, в боевой рубке нашего со стариком полузатопленного быта. Кстати сказать, она единственная, кто может уговорить старика открыть двери. Прочим папенька отвечает, что никого нет дома.
Итак, Манечка пила чай с сухариком, а старик шаркал вокруг. Временами он терял ее из виду и твердил свое, склоняясь к холодильнику. Манечка же из-за его спины смотрела на меня и хохотала.
Медленно, как орудийная башня, старик развернулся, разглядел меня в сумраке прихожей и сообщил, что заходила молодая дама. «И не одна» – добавил он, отыскивая взглядом мою гостью. На Маню это не произвело впечатления, и старик ушел к себе, вздыхая.
Ужасно люблю, когда барышня Куус заходит ко мне! Я стал сооружать завтрак на двоих. Маша удивительно компанейская девушка, она знает, каково наспех глотать куски под укоризненным взглядом собеседника. Но она вдруг сделалась грустна.
– Александр Васильевич, – проговорила она с печальным пафосом. – Я все знаю: вы ушли. Вы ушли насовсем. Ах… Теперь Пеклеванов все время будет пить мой чай и рассказывать гадости о своих женах.
Я рассеял щепотку соли над яичницей, подошел к барышне Куус и крепко поцеловал ее в щеку. Целовать Маню – одно удовольствие. Манины щеки упруги, прохладны и душисты. Я поцеловал ее еще раз.
– Яичница, – сказала Маня. – А тот, что приходил с костяным лицом… Ах. Он противный! Я знаю, это
Барышня Куус удивительное создание! Где еще найдется девушка, которая так непринужденно перепутает Гумбольдта с Гумпертом? Будь у меня свое издательство, сманил бы Манечку. Писатели рядом с Манечкой распускают хвосты и теряют бдительность. Однако каково? Уже и в издательстве знают, куда меня сманил Кнопф. Неудивительно, что Ксаверий собрал такое досье.
– Манечка, – сказал я, любуясь, как аппетитно и проворно убирает она яичницу, – Пеклеванов – благородный человек. Скоро год, как я должен ему сто долларов, а он молчит и терпит.
– Ах вы бедненький, бестолковый, – сказала барышня Куус, но тут же фарфоровые глаза ее потемнели. – Доллар-то растет, – заключила она свирепо. Вслед за этим выяснилось, что она принесла рукопись с корректорскими вопросами, и что вопросы эти нужно разрешить немедленно. «Напоследок, Александр Васильевич, чтобы никто ни словечка». Мы перешли в комнату, разложили исчерканную верстку на столе, и здесь в который раз произошло то, чему мы с Маней не перестаем удивляться.
Моя барышня повернулась ко мне той щекой, которую я не успел поцеловать в кухне, и я – приник. Минут через пять или десять свойственная возрасту осмотрительность взяла верх, я перевел дух и пролепетал:
– Маня… Верстка…
Моя чухонка ласково сказала «дурак» и сбросила то немногое, с чем не успел расправиться я.
Ох, погибель моя! Когда я впервые увидел барышню Куус без одежд, я, помнится, умилился до слез. Плоть ее светилась, как облако в солнечный день, а весела была так, словно и не было на земле грехопадения. Порой кажется, что и наши соединения для нее сродни детской беготне по теплому песку или купанию в медленной речке. Всего-то и разницы, что для одних забав Творец дал ноги, для других руки…
Мы опомнились, когда за дверью подал голос старик. Требовательно и зло кричал он в телефонную трубку:
– Ксению Павловну! Немедленно Ксению Павловну! Поищите на третьем этаже.
– Боже мой, – встрепенулась Маня, – кого это он?
– Маму, – сказал я.
Маня опечалилась, задумалась, опечалилась еще больше и принялась утешать меня. У Мани к утешению особая склонность и большой талант. Я знаю двух-трех мерзавцев, которые злоупотребили Маниной добротой. Теперь и они знают меня.
– Милый, – сказала барышня Куус, – миленький мой… Теперь к тебе нельзя будет зайти попросту. Ты будешь богатый и важный, ты наймешь своему папаше сиделку.
– Стоп, – сказал я. – Это тебе мерзавец Кнопф насвистел про мои богатства?
– Он не мерзавец, – горячо вступилась Маня, он мне свой телефон сказал.
Бываю дни, когда мне кажется, что взять Марию Эвальдовну в жены – мое предназначение. Ну, что-то вроде долга перед матерью природой. Но в этот раз накатило особенно сильно. Я думаю, дело в Кнопфе.