Неустановленное лицо
Шрифт:
– Не назывался, конечно?
– Нет, но мы с ним даже немного беседовали. Он явно был в курсе, что у Ольги день рождения, голос у него мне показался каким-то испуганным или встревоженным, что ли...
– Пырсикова, не фантазируй, – опять оборвала ее Петрова. – Небось это был тот самый, с которым она собиралась в ресторан.
Мы с Севериным многозначительно переглянулись, а Петрова, уловив, видно, наше переглядывание, сказала оправдываясь:
– Так ведь вас в основном предыдущие дни интересовали... Мы ее спрашивали, куда она вечером в день рождения денется – все-таки дата, а у нее-то коммуналка, скандалы
– Вы хоть что-нибудь о нем знаете?
– Ни малейшего представления! Хотя... Как раз в тот день... В субботу... Она пришла в новом платье и с новой сумкой. Ну, мы, конечно, на нее накинулись, стали подкалывать: дескать, не иначе, как богатый любовник завелся. А она только смеялась и говорила: секрет, потом расскажу.
– И даже намека никакого – кто, что?
– Она, если честно, не очень любила про своих мужиков распространяться. Хотя наше бабье и пыталось из нее что-нибудь вытянуть.
– Слу-ушай, – вдруг округлила глаза Пырсикова. – Как же мы забыли? А в ее “дневнике” не могло быть про это?
– Могло, – задумчиво согласилась Петрова.
– Что за дневник? – спросили мы с Севериным почти хором. Дневник – это была бы просто редкостная удача!
– Это не совсем то, что вы подумали, – охладила нас Петрова. – Ольга, видите ли, постоянно писала, как она нам сообщила, “юмористическое повествование”. Она там изображала всех знакомых и сотрудников редакции, авторов и так далее. Нормальная графомания, конечно...
– Тата! – вскричала Пырсикова укоризненно.
– ...но есть забавные места, точные наблюдения. Она нам кое-что зачитывала. Смешно. Правда, по принципу Сквозиик-Дмухановского – до тех пор, пока не про тебя... Называлось все это “Дневник женщины”.
– А где эта повесть, у нее дома? – нетерпеливо спросил Северин.
– Нет, у Ольги не было машинки, и она перепечатывала здесь, вечерами. Кажется, рукопись лежала обычно в несгораемом шкафчике рядом с ее столом.
Мы всей гурьбой двинулись к лабиринту, когда неожиданно дверь в отдел резко отворилась и в комнату влетел низенький мужчина весь в белом. Белыми были куртка, джинсы, кожаные спортивные тапочки, даже кепка. В первый момент он показался мне толстым, но потом я разобрал, что это не так: мужчина был пухл. Из глубины заплывшего лица смотрели цепкие темные глазки. Эти глазки мгновенно обшарили комнату и зацепились за нас с Севериным. Какие-то доли секунды мне казалось, что он так ничего не скажет, повернется и уйдет. Но он перевел взгляд на Петрову:
– Она?
Та коротко кивнула.
Он скорбно поджал губы, покачал головой и снова мазнул глазами по мне и Северину.
– Ну я попозже зайду, ладно?
И тихонько прикрыл дверь. – Кто это? – спросил я.
– Виктор Горовец, художник. Оформляет иногда материалы, но чаще не у нас, а в журналах.
– Он что, в курсе?
– Да, мы звонили ему вчера, когда разыскивали Ольгу. Это он уговорил нас обратиться в милицию.
– А почему именно ему?
Пырсикова вся зарделась, а ее подруга отвела глаза в сторону.
– У них с Ольгой что-то было, – произнесла Петрова очень нехотя. – Роман не роман, но во всяком случае полгода назад они общались. А уж мы
– А почему вы нам про этого Горовца сразу не сказали? – сурово спросил Северин.
Пырсикова заалела еще больше, а Петрова вывалила разом:
– Потому что он специально просил этого не делать. Кому охота, чтоб его потом неизвестно из-за чего по милициям таскали?
– И сколько еще народу взяло с вас обет молчания? – едко поинтересовался Северин, но Петрова не удостоила его ответом.
Мы миновали лабиринт и остановились над шкафчиком.
– Заперто, – констатировал я, присев на корточки и подергав дверцу. – Ключ имеется?
– Вот здесь, в верхнем ящике стола.
Ключ лежал на месте. Я вставил его в скважину, и он с некоторым скрипом повернулся. Шкафчик был пуст, безнадежно пуст.
– Да-а, – протянул над моей головой Северин. – Крысы, похоже, все-таки нашли сюда дорогу.
6
Участковый из отделения, широкоплечий краснолицый парень с погонами лейтенанта, ждал нас на лавочке возле подъезда, где жила Троепольская. Рядом сидели еще двое пожилых мужчин – понятые, о которых мы просили его по телефону. Задрав голову, Северин осмотрел дом, девятиэтажную кирпичную махину, словно надеялся по каким-нибудь признакам угадать окно, отмеченное печатью трагедии.
– Какой этаж?
– Третий.
– Ну пойдем потихоньку, все равно вместе в лифт не влезем. Соседи дома?
– Соседка, – ответил участковый. – Я ей звонил, предупреждал.
“Троепольская – 1 зв. Лангуевы – 2 зв.”, – прочитал я на двери. Третья фамилия, которой причиталось “3 зв.”, была вымарана. Участковый поднял руку и нажал на звонок два раза.
Неторопливые шаги с пришлепом послышались за дверью, и нам открыла высокая, худощавая, обликом похожая на воблу женщина в длинном стеганом халате неопределенно-линялого цвета. Дым от сигареты, задвинутой в самый угол рта, лез ей в глаза, и, разглядывая из полутемного коридора нашу компанию, она щурилась и морщилась.
– Куда это столько вас? – недовольно поинтересовалась вобла, обращаясь, впрочем, только к участковому.
– Это я вам звонил, Нина Ефимовна, – ответил тот и показал на нас: – Товарищи из уголовного розыска.
Она посторонилась, сказала, цедя слова сквозь сигаретный дым:
– Проходите... Насчет Ольги, что ли? – И добавила иронически; – Долгонько раскачивались!
Не знаю, как Северин, а я слегка оторопел. Вобла тем временем продолжала все так же неторопливо:
– Сразу к ней пойдете? Тогда вот ее дверь. А если сначала меня будете опрашивать... допрашивать или как у вас это называется? – Она засмеялась сипловато, а потом закашлялась. – Тогда на кухню пойдем, К себе не приглашаю, не прибрано, на бюллетене я.
Не дожидаясь ответа, она повернулась к нам спиной. Мы с Севериным переглянулись, причем Стас недоуменно потряс головой, и пошли следом.
В кухне она походя швырнула окурок в консервную банку на плите (он пустил слоистый дымок и подспудно раздражал меня в течение последующего разговора, пока не погас). Уселась на табуретку спиной к окну, закинула ногу на ногу, так что халат разъехался почти неприлично, и строго спросила:
– Так что, допрыгалась наша Оленька? Никакого сочувствия к “Оленьке” я в ее словах не уловил.