Неустановленное лицо
Шрифт:
Перехватив мой взгляд, она криво улыбается и говорит жалобно и непонятно:
– Кумарит...
И вдруг будто решилась на что-то, сбрасывает плед. Из тумбочки возле кровати достает совершенно неожиданную в ее квартире пачку “Беломора”, в другой руке у нее небольшой бумажный кулек.
Снова, как тогда, взглянув на меня настороженно, оценивающе, спрашивает якобы небрежно:
– Покурим? Я знаю, вы осудите меня, мой генерал, но я говорю: “Да!”
Нет, сама я, конечно, не курю, еще чего! Вернее, делаю вид, что курю, но даже не пробую затянуться. В дни туманной юности, когда у нас, дворовых
Шу-шу ловко высыпает табак из папиросы на листок бумаги, осторожно достает чуть дрожащими пальцами из кулька комочек наркотика, поджигает его на спичке, потом тщательно перемешивает с табаком и аккуратно, не проронив ни крошки, ссыпает обратно в гильзу. Прикуривает и первую глубокую затяжку делает со свистом, втягивая дым вместе с воздухом. Потом передает папиросу мне. Дым кисло-сладкий на вкус, больше я, слава Богу, ничего не ощущаю.
Но зато как буквально через несколько минут преображается моя новая подружка! Глазки снова блестят, голос окреп. Перемена такая быстрая и разительная, что я пугаюсь: до какой зависимости от этой дряни может довести себя человек! Но тогда я еще не знала по-настоящему – до какой...
Теперь в основном она говорит, а я слушаю, иногда только подкидываю какой-нибудь вопросик. Шу-шурочка словно слетела с тормозов: наверное, минут тридцать болтает, не переставая, перескакивает с пятого на десятое, начинает одним, кончает совсем другим, но все равно за эти полчаса я многое узнаю про нелегкую жизнь путаны. Кто и сколько платит ей, кому и сколько платит она. Про швейцаров, что берут за вход по червонцу, про официантов и метрдотелей, которым тоже надо отстегнуть, про таксистов-тралеров, подбирающих клиентов, про проклятых ментов, не дающих жить спокойно, про чертовых коодовцев. Про то, что лучше всего иметь дело с фирмой, но страшновато брать валютой, на валюте-то как раз и можно погореть, поэтому надо утром тащить фирмача в “Березку” и там отовариваться. И про многое другое, о чем я, надеюсь, напишу в своем материале.
Потом так же неожиданно она снова сникает. Замолкает на полуслове, боком сползает с кресла, сгорбившись, бредет к тумбочке. Уже не таясь, достает шприц и ампулу. Косо глядит на меня и, не сказав ни слова, выходит из комнаты. Я слышу, как она гремит в ванной чем-то стеклянным и металлическим.
Минут через десять она возвращается – порозовевшая, но какая-то снулая. Присаживается в кресло, но потом перебирается на кровать, ложится поверх покрывала, поджав по-детски ноги. Я укрываю ее пледом и сажусь рядом.
– Хочешь... возьми... – еле ворочая языком, говорит она мне с закрытыми глазами. – Все... тумбочке...
По лицу ее блуждает улыбка, которую в равной мере можно назвать как блаженной, так и идиотической. И тут я, наверное, совершаю ошибку. Жадничаю, тороплюсь. Я наклоняюсь к ней и спрашиваю:
– Слушай, а где ты это все берешь?
Она вдруг широко раскрывает глаза, и я прямо перед собой вижу два безумных, почти не оставивших места белкам зрачка.
– Никогда, – говорит Шу-шу неожиданно звонко и зло, – никогда – никому – не задавай – этот – вопрос.
После
19
Я перевернул страничку, чтобы отдать ее Северину, и оторопел. Печатный текст кончился. Дальше шли какие-то каракули от руки. Первые мгновения я пытался вчитаться, понять хоть что-нибудь, но тщетно. Невозможно было различить с уверенностью ни одной буквы, не говоря уж о том, чтобы сложить из них слова.
– Ну, что там у тебя? – недовольно поинтересовался Северин, заглядывая мне через плечо.
– Абракадабра какая-то, – честно ответил я.
– Н-да, – протянул Стас, рассматривая листок, – абракадабра не абракадабра, а скоропись наверняка. Она ведь, кажется, секретарем в суде одно время была?
– А зачем ей это... – начал было я, но замолчал, уже догадавшись. Ольга печатала, как обычно, в редакции. Видимо, вечера в пятницу ей оказалось мало, и она продолжала дома в субботу – от руки.
Северин с нескрываемой досадой пролистнул рукопись и швырнул ее на стол.
– Графоманка чертова! Это ж надо – десять страниц, а информации ни на грош! Продолжение следует...
– Ну, знаешь, Стасик, – вступился я, – она же все-таки не справку для нас писала... Давай лучше думать, что нам с этим делать. Как считаешь, можно ее писанину расшифровать?
Он пожал плечами.
– Можно-то можно. Весь вопрос – когда? Сегодня пятница. Надо срочно, пока рабочий день не кончился, тащить это в НТО, к почерковедам. И просить Комарова, чтоб звонил ихнему начальнику. А то, боюсь, в понедельник нам с тобой будет уже не очень интересно, что здесь написано.
Стас глянул на часы и присвистнул:
– Нам вообще надо торопиться, если мы хотим этого Кошечкина прямо на вокзале перехватить. Кстати, как мы его узнаем-то?
Мы стояли в горловине перрона. Поток приехавших и встречающих уже иссякал, когда у Ани Кошечкиной, за которой мы специально заехали к ней на работу, вдруг напряглось лицо и она на секунду перестала теребить концы платка. Мы честно объяснили ей, что всего лишь хотим поговорить с ее мужем, но она, безусловно, нам не поверила.
– Вот он, – сказала женщина обреченно. Валерий, молодой плечистый мужик, с открытым лицом, курносый и веснушчатый, совершенно, между нами, не похожий даже на бывшего наркомана, тоже увидел жену, удивленно и вместе с тем радостно улыбнулся и на ходу раскинул руки, в одной из которых держал плащ, в другой – небольшой чемоданчик. В следующее мгновение по лицу жены он угадал, что что-то неладно, а потом увидел нас.
– Вот, Валерий, – ломким, как первый ледок, голосом сказала она. – Товарищи из милиции.
Взгляд у Кошечкина потух, глаза сузились, даже курносый нос, кажется, заострился.
– Понятно... – протянул он. – А я-то думаю, что за торжественная встреча. Ну пошли. – И спросил у Северина: – Чемодан мой сами понесете?
– Еще чего! – удивился Стас и, с досадой глянув на Аню, произнес убедительно: – Вы, видно, нас не поняли. Мы хотим с вами кое о чем поговорить. Это много времени не займет.