Неутомимые следопыты

Соколовский Александр Александрович

Женька взглянул на меня виновато и сказал:

— Тут, Серега, несколько строчек стерлось — никак не прочесть. Только вот конец есть. Вот: «…Я за вас, дорогие мои, не боюсь. Немец к вам в Сибирь ни за что не доберется. Мало каши ел. А вот вы, наверно, беспокоитесь обо мне, потому что не получаете никаких вестей. Знайте же, что сын ваш и брат, Григорий, жив и здоров, пока еще ни разу не ранен. Верю: скоро окончится война полной нашей победой, и тогда я вернусь к вам. А если не вернусь, то знайте что погиб за нашу Родину, за счастье ваше

и за будущую прекрасную жизнь».

Прочитав эти строчки, Женька замолчал. Потом он переложил листки, которые были у него в руках, и сказал:

— Теперь слушай записку. Тот, кто все это спрятал в гильзу, наверно, ее в самый последний момент положил. Когда уже стало ясно, что в живых из партизан никто не останется.

Начало записки было мне уже знакомо. Женька прочитал его еще там, в Волчьем логе: «Товарищи! Нам недолго осталось жить. Мы решили, что все погибнем, но не сдадимся проклятому врагу. Нас окружили со всех сторон. Карателей много, а нас осталось пятеро… Очень мало патронов, и каждый из нас, оставшихся пока еще в живых, поклялся, что последнюю пулю оставит для себя. Товарищи, мы погибаем, но нас фашисты не победили. И никогда им не поработить нашу Родину и наш народ…»

Голос у Женьки звенел, как натянутая струна; и почувствовал я, как к горлу моему подкатывает комок и словно во всем теле моем звенят и звенят, громко и грозно, натянутые крепко струны.

— «…Нас пока еще мало, — продолжал читать Женька. — Но таких, как мы, будет много, очень много. И враг останется на нашей земле не победителем, а мертвецом, смердящим трупом, который высохнет на солнце, и страшную память о нем смоют весенние дожди. Прощайте, товарищи, вы, живые! Отомстите за нас!..»

Женька умолк, и мы долго сидели вот так, молча, и я слушал, как нестерпимым грозным звуком звенят во мне певучие струны.

Кто жив, тот не забудет

Нам незачем было откладывать то, что мы задумали. И Женьке и мне хотелось поскорее разыскать людей, которые знали партизан из отряда Павла Вересова и, может быть, даже помогали им бить фашистов-оккупантов. Об одном из таких людей мы уже знали — это был Митин дедушка.

Мы не стали спрашивать у тети Даши, на какой улице и в каком доме живет Митя со своим дедушкой. В такое время Митю непременно можно было застать на речке. Торопливо позавтракав, мы помчались к песчаной косе.

День выдался солнечный и жаркий. Вся коса была усыпана ребятами. Кто уже плескался в воде, кто жарился на солнышке, развалясь на песке. А Тарас, как обычно, примостился поодаль с удочкой и ведерком. Я сразу же увидел Настю, Игоря, Федю. Но Мити среди ребят не было.

Размахивая полотенцами, мы сбежали вниз, и тотчас же, заметив нас, на берег из воды, поднимая фонтаны брызг, ринулся Федя.

— А Митя к вам пошел! — на бегу кричал мальчуган. — И как это в-вы с ним разминулись… Дедушка велел вас к нему привести и все, что вы нашли, с собой

захватить.

— Эх, Серега! — Женька с досадой взмахнул полотенцем. — Если бы мы хоть на десять минут задержались, он бы нас застал.

— А вы подождите! — посоветовал Игорь. — Он вас дома не застанет и сюда придет.

— Нет уж, лучше мы сами пойдем к нему навстречу, — возразил Вострецов и, кивнув мне, стал карабкаться наверх. — Мы его по дороге встретим.

Митю и правда мы встретили на полпути от реки к нашему дому. Он так спешил, что раскраснелся и запыхался.

— Идемте скорее!.. — отдышавшись, сказал он. — Дедушка так разволновался, когда узнал про эту гильзу!..

Мы забежали домой, чтобы захватить наши бумаги. Женька сложил все в большую коробку от печенья. Я взял еще фотоаппарат, чтобы сфотографировать Митиного дедушку, и все втроем мы помчались к Мите.

Митя, оказалось, жил недалеко. Впрочем, в маленьком уютном Зареченске, не то, что у нас в Москве, все было близко. Небольшой деревянный домик прятался в разросшихся по всему палисаду кустах сирени. Митя пропустил нас в калитку, и мы поднялись на крыльцо по крепким чисто вымытым ступенькам.

Пройдя небольшие сени, Митя толкнул дверь и снова пропустил нас вперед. Прямо напротив входа, у окна, сидел в кресле старик с редкими волосами на голове, но зато с такой лохматой бородой, словно его седые волосы понемногу перебрались с макушки на подбородок.

— Дедушка, — произнес Митя, — я их привел. Это Женя, а это Сережа.

— Ну, давайте знакомиться, — сказал старик, поднимаясь с кресла, и тут же, болезненно сморщившись, схватился сзади за спину. — Эк ее… К непогоде, должно быть. — Потом, увидев коробку от печенья, спросил: — Там?

Женька кивнул и протянул ему коробку.

Снова устроившись в кресле у окна и надев очки, Митин дедушка долго разглядывал партийные и комсомольские билеты, раскрывал красноармейские книжки, вглядывался в стершиеся строчки партизанских писем и потом, шевеля губами и ероша бороду, читал те же самые письма, но уже переписанные Женькой. Мы стояли и глядели на него, не решаясь сесть. Наконец, бережно сложив все бумаги, старик обернулся к нам.

— Вы что же стоите? — воскликнул он. — А ты, Дмитрий, не можешь гостям стулья предложить? Садитесь, садитесь. Да рассказывайте, как и где нашли.

Вот тебе и раз! Мы сами ждали от Митиного дедушки рассказов о партизанах. Но делать было нечего, и Женька, запинаясь, принялся рассказывать. Правда, он умолчал о том, для чего нас понесло ночью в лес.

— Так-так, — проговорил он, когда Женька замолчал. — Значит, клад старинный ходили искать. — И, взглянув на наши сконфуженные физиономии, продолжал: — Да вы не смущайтесь. Про этот клад мне еще моя бабка рассказывала лет эдак шестьдесят назад. И я тоже мечтал сундук вырыть. Да кто же его знает, где разбойники свои сокровища прячут. А вот то, что этот клад на самом деле есть, так это факт.