Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1

Любимов Николай Михайлович

Читал мне Георгий Авксентьевич и Брюсова: сначала Брюсова-пейзажиста, потом, когда я подрос, Брюсова-урбаниста.

Были же основания у Гумилева говорить о брюсовской нежности! [19] И я узнал сначала нежного и певучего Брюсова, звуками дорисовывающего зримость осенних далей:

Ранняя осень любви умирающей!………………………………………………Ветви прозрачны, аллея пуста,В сини бледнеющей, веющей, тающейСтранная тишь, красота, чистота.(«Умирание любви»)

19

См. статью Н. С. Гумилева «Жизнь стиха, III» (вошла в его книгу «Письма о русской поэзии». Пг., 1922).

А когда я стал «старшим школьником», Георгий Авксентьевич

прочел «Офелию» Брюсова, и она показала мне, далекому от городских «происшествий» провинциалу, страшный лик большого города, равнодушно топчущего людские судьбы.

И еще он прочел тоже ведь печального брюсовского демона – «Демона самоубийства»:

Своей улыбкой, странно длительной,Глубокой тенью черных глаз,Он часто, юноша пленительный,Обворожает, скорбных, нас.В ночном кафе, где электрическийСвет обличает и томит,Он речью, дьявольски-логической,Вскрывает в жизни нашей стыд.Он в вечер одинокий, – вспомните, —Когда глухие сны томят,Как врач искусный в нашей комнате,Нам подает в бокале яд.Он в темный час, когда, как оводы,Жужжат мечты про боль и ложь,Нам шепчет роковые доводыИ в руку всовывает нож.Он на мосту, где воды сонныеБьют утомленно о быки,Вздувает мысли потаенныеМехами злобы и тоски.В лесу, когда мы пьяны шорохомЛиствы и запахом полян,Шесть тонких гильз с бездымным порохомКладет он молча в барабан.Он – верный друг, он – принца датскогоТвердит бессмертный монолог,С упорностью участья братского,Спокойно-нежен, тих и строг.В его улыбке, страннодлительной,В глубокой тени черных глаз,Есть омут тайны соблазнительной,Властительно влекущей нас…

Самым близким Георгию Авксентьевичу поэтом-символистом был Федор Сологуб. Стихи Сологуба взяли меня за сердце. И с тех пор Сологуб – один из самых дорогих мне русских поэтов.

Георгий Авксентьевич прочитал мне «Чертовы качели»:

В тени косматой ели,Над шумною рекойКачает черт качелиМохнатою рукой.Качает и смеется,Вперед, назад,Вперед, назад,Доска скрипит и гнется,О сук тяжелый третсяНатянутый канат.………………………..В тени косматой елиВизжат, кружась гурьбой:– Попался на качели,Качайся, черт с тобой! —………………………..Взлечу я выше ели,И лбом о землю трах!Качай же, черт, качели,Все выше, выше… ах!

Символический смысл «Качелей» не дошел тогда до меня, но черт, раскачивающий качели, так и впился когтями в мое воображение.

Другие стихотворения Сологуба, которые Георгий Авксентьевич читал мне летним вечером в темноте (летом мы из экономии огня не зажигали), я тоже воспринимал поверхностно. Пока еще они были для меня однопланны.

Я острой детской жалостью жалел заблудившегося и выбившегося из сил путника:

В поле не видно ни зги.Кто-то зовет: – Помоги!Что я могу?Сам я и беден и мал,Сам я смертельно устал,Как помогу?Кто-то зовет в тишине:Брат мой, приблизься ко мне!Легче вдвоем.Если не сможем идти,Вместе умрем на пути.Вместе умрем!

Я острой жалостью жалел ребенка, замученного отцом с матерью, и в то же время упивался изысканной простотой, как бы нечаянной красотой сологубовского стиха с его сложным рифмическим узором:

Ангельские лики,Светлое хваленье,Дым благоуханий,– У Творца-ВладыкиВечное забвеньеВсех земных страданий.

Навеки приворожила меня колдовская «Лунная колыбельная» Сологуба

с ее словесно-ритмико-инструментальным изображением расходящихся по воде кругов, с ее убаюкивающей однострунностью, оттеняемой переборами внутренних рифм, с шепотной» усыпляющей звукописью последних ее строк:

Я не знаю много песен, знаю песенку одну,Я спою ее младенцу, отходящему ко сну.Колыбельку я рукою осторожною качну,Песенку спою младенцу, отходящему ко сну.Тихий ангел встрепенется, улыбнется, погрозится шалуну,И шалун ему ответит: – Ты не бойся, ты не дуйся, я засну.Ангел сядет к изголовью, улыбаясь шалуну,Сказки тихие расскажет отходящему ко сну.Он про звездочки расскажет, он расскажет про луну,Про цветы в раю высоком, про небесную весну.Промолчит про тех, кто плачет, кто томится в полону,Кто закопан, зачарован, кто влюбился в тишину.Кто томится, не ложится, долго смотрит на луну,Тихо сидя у окошка, долго смотрит в вышину, —Тот поникнет, и не крикнет, и не пикнет, и поникнет в глубину,И на речке с легким плеском, круг за кругом пробежит волна в волну,Я не знаю много песен, знаю песенку одну,Я спою ее младенцу, отходящему ко сну.Я на ротик роз раскрытых росы тихие стряхну,Глазки-светики-цветочки песней тихою сомкну.

Вглядываясь в родную даль и ширь, я повторял строки из сологубовских «Гимнов Родине»:

Милее нет на свете края,О Родина моя!………………………………….…русское сердце тоскуетВдали от родимой земли»

«Конечно, у Сологуба видны декадентские наросты, – думалось мне, – но сердцевина у него здоровая. Трухлявому декаденту так бы не написать».

И, наконец, сухим стуком комьев земли о крышку гроба отдалось у меня в ушах стихотворение Сологуба, которое было напечатано в 18-м году, в еще не прихлопнутой большевиками газете «Утро России». Конечно, оно не вошло ни в один из послереволюционных сологубовских сборников. Мне запомнилось его начало:

Пляшет пляску нестройнуюНад гробовою доскойИ поет над Россией покойною:«Со святыми упокой…»

Когда я был в пятом классе, Георгий Авксентьевич принес нам «Белую стаю» Ахматовой. Меня тогда же изумило уменье поэтессы просто разговаривать с читателем, просто о чем-то ему рассказывать, но так, что этот непринужденный рассказ, этот свободный разговор не теряет музыкальной прелести стиха. Наиболее сильное впечатление произвели на меня два ее стихотворения, в которых звучит мотив материнства:

«Где, высокая, твой цыганенок,Тот, что плакал под черным платком,Где твой маленький первый ребенок,Что ты знаешь, что помнишь о нем?»«Доля матери – светлая пытка,Я достойна ее не была.В светлый рай растворилась калитка,Магдалина сыночка взяла.Каждый день мой – веселый, хороший,Заблудилась я в длинной весне,Только руки тоскуют по ноше,Только плач его слышу во сне.Станет сердце тревожным и томным,И не помню тогда ничего.Все брожу я по комнатам темным,Все ищу колыбельку его».

И второе:

Буду тихо на погостеПод доской дубовой спать,Будешь, милый, к маме в гостиВ воскресенье прибегать —Через речку и по горке.Так что взрослым не догнать,Издалека, мальчик зоркий,Будешь крест мой узнавать.Знаю, милый, можешь малоОбо мне припоминать:Не бранила, не ласкала,Не водила причащать.

Это стихотворение по-особенному меня волновало. Моя мать была совсем не такой, как в стихотворения Ахматовой: она хоть и редко, но бранила меня, часто ласкала и водила причащать. Но вше почему-то до боли отчетливо представлялось, что и я скоро буду бегать – так, что взрослым не догнать, – на могилу моей матери по извилистой тропинке, ведущей на могилы моего отца и няни. И еще потому, наверно, именно эти два стихотворения Ахматовой так полюбились мне, что их сначала прочитал вслух Георгий Авксентьевич, а читал он стихи хорошо.