Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1
Шрифт:
Отец с наслаждением играл на сцене, играл, говорят, для непрофессионала хорошо, в особенности – ярко комические роли. Однако истинной властительницей его души была музыка. Он выучился играть на гармонии» на балалайке, на гитаре, на арфе. Он выучился владеть своим удивительного тембра лирическим тенором, доводившим слушателей до восторженных слез или до слез грусти-тоски, – выучился без посторонней помощи: брать уроки пения в Мещовске, в Плохине или в Дудине ему было не у кого и не на что. Начиная с моей матери, влюбившейся сперва в его голос, несмотря на то, что она, тогда еще – москвичка, была постоянной посетительницей концертов Собинова, Смирнова, итальянцев, и кончая перемышльским предводителем дворянства
Часто исполнял он на вечерах «Волна шумит, волна бушует…». Тогда «Волна» считалась романсом безвестным. И только в 1969 году, после того как «Библиотека поэта» выпустила собрание стихотворений Мятлева, я узнал, что этот романс под названием «Рыбак» написан создателем Курдюковой, имя же композитора затерялось; в комментарии сказано: «Положено на музыку, встречается в песенниках». Пел отец отрывок из «Рыцаря на час»: «Повидайся со мною, родимая!». Пел «Слушай» Гольц-Миллера (музыка Сокальского):
Как дело измены, как совесть тирана,Осенняя ночка черна»».Черней этой ночи встает из туманаВидением мрачным тюрьма.Кругом часовые шагают лениво;В ночной тишине, то и знай,Как стон, раздается протяжно, тоскливо:– Слу-шай!Пел он романс на слова Фета «Чем тоске, я не знаю, помочь…», кончающийся:
Знать, в последний встречаю веснуИ тебя на земле уж не встречу.И с особенным чувством он пел:
Выхожу один я на дорогу,Сквозь туман кремнистый путь блестит,Ночь тиха, пустыня внемлет Богу,И звезда с звездою говорит.Это был любимый романс его отца и, как он узнал потом, любимый романс отца моей матери – пример, лишний раз показывающий, что искусству дана власть объединять людей, в самой разной доле рожденных. Это и мое любимое стихотворение.
Отец в детстве болел скарлатиной. Скарлатина дала осложнение на почки. С осложнением как будто бы справились. Но однажды, уже молодым человеком, он поехал на велосипеде в лес за ландышами, с устатку прилег на еще по-весеннему влажную землю и уснул.
После этой поездки гнездившаяся в нем и до времени не дававшая о себе знать болезнь медленно, но неуклонно повела
Умирал отец от туберкулеза почек в полном сознании, понимая, что умирает. По собственному желанию исповедался и причастился. Простился с моей матерью и при своих родных все говорил о том, что моя мать внесла в его жизнь счастье, что ему теперь легко умирать. Просил своих родных помнить, что она скрасила ему годы его угасания, – помнить и любить ее. Просил своего непосредственного начальника, непременного члена землеустроительной комиссии Константина Люциановича Новицкого, когда тот пришел навестить его, назначить на освобождающееся место секретаря землеустроительной комиссии его помощника, Сережу Никифорова, хорошего работника, который недавно обзавелся семьей и у которого каждый грош был на счету. Новицкий обещал и потом сдержал свое слово.
Перед самой кончиной отец сказал:
– А вот и папа! Я его сразу узнал.
Это были его последние слова.
Умер он 21 октября (нового стиля) 1914 года, в 3 часа утра 33-х лет от роду.
Похороны отца были многолюдны. Хоронил его весь Перемышль и подгородные крестьяне. На кладбище говорили речи представители разных сословий: уездный предводитель дворянства, председатель землеустроительной комиссии, аристократ до мозга костей Николай Вивианович Олив, разночинец, казначей, общественный деятель Василий Евдокимович Меньшов и отпевавший отца священник Панов.
Что о моем отце сберегла мне память?
Всего несколько мгновений: я бегу, гремя связкой ключей, из столовой через детскую в спальню, где не только ночью, но и утром, и днем, и вечером лежит папа, бегу и приговариваю:
– Няня едет! Няня едет!
Няня уезжала на несколько дней в Лихвин. Я воображаю, что я – лошадка, на которой возвращается няня, а ключи – бубенчики.
Отец улыбается.
Мне не надоедает повторять игру в лошадку, у отца хватает терпения улыбаться.
Вот и все…
В раннем-раннем детстве мне помнились и другие мгновенья, но с годами облик отца уплывал от меня все дальше и дальше, расплывался и наконец слился с бледно-голубым маревом прошедшего, растаял в нем, растворился.
Но какую-то часть его существа я в себе ношу – это я сознаю, это я ощущаю и плотью и духом. Только мне трудно определить, где граница, отделяющая владения отца в моем внутреннем мире от владений матери, – до того созвучны были души этих случайно (да нет же, совсем не случайно!) встретившихся людей, людей как бы с противоположных концов земного шара, в чем-то несущественном, мелком, очень-очень далеких и лишь постепенно, день за днем, сближавшихся, в самом же главном – друг другу необходимых, родных.
Мать моего отца, Анна Яковлевна Любимова, урожденная Троицкая, была, как и ее муж, дочерью псаломщика. Родители ее умерли рано, и она, круглая сирота, воспитывалась в восемнадцати верстах от Калуги, в селе Муромцеве, у дяди, брата матери, священника о. Александра Лихачева. В Муромцеве моя бабушка в 1872 году вышла замуж за Михаила Ермиевича Любимова, обвенчалась с ним в Муромцевской церкви и уехала в Гродненскую губернию.
Бабушку я помню хорошо – она скончалась в 1925 году, когда мне было двенадцать лет.
Черты характера бабушки унаследовали дочь Дуня и сын Миша: она была вспыльчива, в пылу могла наговорить лишнего, но обид не затаивала, зла не помнила и никому зла не делала. Любила, чтобы вокруг нее кипело веселье. По рассказам, она была женщина властная. Старшей ее дочери Юнии предлагали руку и сердце молодые люди, которых Юня, девушка с оригинальным, как ни странно – еврейским типом лица, дарила своей благосклонностью. Бабушка становилась ей поперек дороги: будто бы женихи не приходились ей по сердцу, а вернее всего, ей просто не хотелось, чтобы ее любимица стала отрезанным ломтем.