Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 2
Шрифт:
– Голубушка! Это тебе такое счастье… Благодари Бога… Тебе одной жизнь оставили… А то ведь только и слышишь: расстрел да расстрел.
Они имели в виду, главным образом, сельских старост.
Мой земляк прав: в любой стране, освобожденной от немцев англичанами или американцами, моя мать получила бы награду. Но трибунал войск НКВД Московского округа, по крайней мере, отделил мою мать от тех, кто пошел служить в учреждения, созданные немцами, кто поступил в полицию.
Кто же они такие, за редким и случайным исключением?
Это были, главным образом, те, что с весны 38-го по весну 39-го года протомились безвинно в Калужской тюрьме, над кем издевались сотрудники Перемышльского районного отделения НКВД, кого они пытали, кого, как, например, Федора Прокуратова, продержав несколько дней в темной камере, выводили
Благодать христианского всепрощения дается не всем. Этими людьми руководило чувство мести. После пережитого они считали своими не русских мастеров заплечных дел, а немцев, ставивших перед собой, среди других целей, цель свергнуть власть этих мастеров. Что у Гитлера его заплечных дел мастера тоже в чести и у власти – об этом они тогда еще не имели понятия.
Задумывались ли мы над тем, почему так много самого разного люда, – вовсе не одни только «бывшие», – оказалось после Октябрьской революции на чужбине? Во Франции образовалось не «болото эмигрантщины», как с чужих голосов попугайничали мы, а целое русское государство. Какое там скопилось обилие умов и талантов!
Задумывались ли мы над тем, почему за границей очутились не только монархист-прогрессист Шульгин, не только октябрист Гучков, но и кадет Милюков, эсеры Чернов и Савинков, участвовавший в убийстве великого князя Сергея Александровича, меньшевик Дан, тенор Смирнов, Шаляпин, Рахманинов, Вертинский, знаменитые мастера балета, Константин Коровин, Бенуа, Добужинский, Репин, Сомов, Малявин, артисты Художественного театра Массалитинов и Чехов, Балиев со своим театром «Летучая мышь», еврейский театр «Габима», адвокат Карабчевский, Мережковский, Гиппиус, Бальмонт, Вячеслав Иванов, философов, Гусев-Оренбургский, Амфитеатров, Бунин, Куприн, Зайцев, Шмелев, Чириков, Наживин, Ремизов, Аверченко, Саша Черный, Тэффи, Дорошевич, Сургучев, Марина Цветаева, Георгий Иванов, Георгий Адамович, Владислав Ходасевич, шахматист Алехин, Нимцович, Тартаковер, Боголюбов, Рубинштейн? И, кстати, сколькие уцелели благодаря тому, что очутились в эмиграции! Гибели оставшихся в России Флоренского, Вавилова, Гумилева, Чаянова, гибели хотя бы четырех таких умов и дарований Октябрьская революция не стоит. Это цена непомерно высокая даже и для более удачной революции, а у нас, как говорил Георгий Авксентьевич Траубенберг, ' воцарилось «хамо-бандитское» правительство и царит по сей день.
Задумывались ли мы над тем, почему во время так называемой «Великой Отечественной» войны оказалось столько перебежчиков, как ни в одну войну из тех, что вела Русь со времен Рюриковых и кончая царствованием Николая Второго?
Среди сотрудничавших с немцами идейные пораженцы, смотревшие на поражение Советского Союза как на крайнюю и временную меру для избавления России от «хамунистов», составляли меньшинство. Я скидываю со счетов тех человекообразных, которые в детстве мучали животных и которые, придя в возраст, испытывали наслаждение от мучений людей любой национальности и любых убеждений.
Кадры сотрудников с немцами подготовила Советская власть «своею собственной рукой». Подготовила раскулачиванием, подготовила ягодовщиной, подготовила ежовщиной. Люди шли к немцам, движимые чувством мести за свою растоптанную судьбу, те, что по причине своего неблагополучного социального происхождения оставались недоучками, чувством мести за своих родных, раскулаченных, запытанных, расстрелянных, погибших в тюремных больницах, на этапах, на поселении, в лагерях. Кадры сотрудников с немцами подготовила Советская власть тем, что упразднила ветхозаветную заповедь: «Не лжесвидетельствуй». Если можно давать ложные показания в ОГПУ-НКВД, если можно доносить, оговаривать, клеветать, то почему же нельзя писать доносы в немецкие комендатуры и в Гестапо? Тогда было выгодно то, а теперь, наверное, это. Кадры сотрудников с немцами Советская власть подготовила тем, что упразднила ветхозаветную заповедь: «Не убий». Если не считалось за грех расстреливать своих же несчастных и невиновных по чекистским темницам, коль скоро за это платила деньгами и продуктами Чека, то почему же нельзя расстреливать своих в карательных отрядах, коль скоро за это платят немцы? Эти кадры подготовила Советская
След моей матери затерялся.
…Передо мной фотокарточка – такие заказывают для получения паспорта. На ней снята миловидная пухленькая девушка с по-русски прелестными в своей неправильности чертами лица, в темном платье со стоячим воротничком, отделанном кружевами, – старомодная гимназисточка-старшеклассница. На обороте надпись;
Дорогой, незабываемой, единственной, моей любимой Елене
Михайловне от Лиды.
7 VIII 48 г. Молотовск
Припоминаю…
После суда мою мать привезли в калужскую тюрьму и заперли в нетопленной и необитаемой камере. Постепенно начали прибывать пополнения. В числе новоприбывших оказалась молоденькая девушка. Войдя, она легла ничком на нары и зарыдала. Мать бросилась к ней. Сквозь рыдания девушка выговорила, что ее приговорили к долгосрочным каторжным работам. Не до тонкости искушенная в советской юриспруденции, моя мать из бессвязного рассказа девушки, прерывавшегося всхлипываниями, уяснила, однако, себе, что допущена чудовищная судебная ошибка. Она начала уговаривать девушку немедленно обжаловать приговор. Та заупрямилась – все равно, мол, ничего не выйдет, разве у них правды добьешься? Мать накричала на нее и потребовала, чтобы девушка попросила у коридорной чернил и бумаги. Девушка послушалась. Некоторое время спустя последовал второй суд над нею, и она отделалась сравнительно пустяками. После этого моя мать рассталась с Лидочкой. Как Лидочка через шесть лет разыскала мою мать для того, чтобы послать ей в лагерь под Калугой письмо и карточку, – не помню.
В эпизоде с Лидочкой – вся душа моей матери. Мерзнущая в холодной камере, голодная (она потом говорила мне, что рада была телесным страданиям – они ослабляли нравственные), пережившая ожидание смертного часа, изнывающая в тоске и тревоге о сестре, обо мне, о моей семье, она врывается в жизнь незнакомой девушки и влияет на благотворный поворот в ее судьбе.
…Десять лет моя мать жила в моих мыслях и чувствах, в памяти, в сознании и подсознании. Я думал о ней даже когда думал совсем о другом. Я вызывал в воображении ее черты: пушистый разлет японских бровей над задумчивыми ясными глазами, порой источавшими такую мучительную жалость к людям, что становилось мучительно жаль ее самое.
Вспоминались особенности ее душевного склада. Вспоминалось, что самым любимым ее народным выражением было: «Без Бога не до порога».
Тетя Саша подолгу молилась на ночь перед киотом с теплившейся лампадкой. Мать молилась только в церкви. Имя Божие она постоянно призывала про себя. Молилась она вслух только на кладбище и, называя имена усопших сродников и друзей, всегда поминала «заблудшего раба Божия Сергия» – это она молилась об упокоении души Сергея Есенина.
Вспоминался мне ее дар незаметной заботы о людях, каким были оделены и ее золовки.
Мать любила выписывать понравившиеся ей мысли, строки и целые стихотворения. Так, она выписала из письма Александры Андреевны Толстой к Льву Николаевичу: «Прекрасная, милая, легкая доброта Ваша…» Вот и об ее доброте можно было сказать именно так.
Вспоминались ее слова о творческом начале в любви. Она говорила, что любовь – это искусство, и, как всякое искусство, любовь требует разнообразия форм. Наши с ней отношения не были бы такими неколебимыми, если б она вовремя не поняла, что настала пора, когда мне уже нужна не столько мать, сколько мать-друг…