Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 2

Любимов Николай Михайлович

Легкая пауза – и опять оттеняющая голосовые переливы скороговорка:

Ваше сердце – как птица…

Скороговорка внезапно обрывается:

…летит – и по-ет!..

Сравнение перестает быть сравнением: в поднебесье взмывает птица, и мы слышим ее самозабвенное славословье.

Особенно нас, заключенных, брала за сердце в Яшином исполнении эмигрантская песня Вертинского:

Молись, кунак, в стране чужой,Молись, кунак, за край родной,Молись за всех, кто сердцу мил,Чтоб их Господь благословил.Пускай

теперь мы лишеныРодной семьи, родной страны,Но верим мы: настанет час,И солнца луч блеснет для нас.

Репертуар Яши был разнообразен. Не менее выразительно исполнял он и цыганские песни с их заунывно-исступленным, носовым, гортанным, картавым клекотом:

Йе-ехали цыга-анеДа с ярымарыки,Цыга-не с ярымарыки,Да ой-ой-ой,Ёнэ ста-ановилисяОй да пады ябыланикай.

Все мы, принимавшие участие в хоре, тихо подхватывали медлительный припев, мелодия которого залетела к нам Бог весть когда с кофейнолицего, изборожденного морщинами, точно скала – вековыми складками, и точно скала – неподвижного, погруженного в дремотное созерцанье Востока:

Ой-да-рай-да,Ой-да-рай-да,Ой-та-ри-там…

Потом опять вступал Яша:

А за нэми прабигаль, прабигальПарнишка д’молодой, д’молодой,В красной ён рубаюшоночкэ,Да нэ знаем, кто ж ён такой…

Но, пожалуй, особенно хорош был Яша в репертуаре Утесова – наверное, потому, что он был одессит, а еще потому, что у него самого были какие-то черты утесовского героя.

Яша пел про Гоп-со-Смыком, а мы посильно изображали джаз. Особенно старался доктор Беляев: он то надувал щеки, подражая какому-нибудь басовитому инструменту, то складывал губки бантиком, чтобы изобразить пискливую флейту.

Ай, жил-был на Подоле Гоп-со-Смыком —

Горделиво начинал Яша.

Та-рам! —

отвечал ему самодельный джаз.

Славился своим басистым криком…Та-рам!Глотка была прездорова,И мычал он, как корова,А врагов имел мильон со смыком.

Последнюю фразу Яша пел, многозначительно подняв указательный палец.

Гоп-со-Смыком – это буду я!

Тут Яша застывал в величественной позе.

Вы, друзья, послушайте меня:Ремесло избрал я кражу,Из тюрьмы я не вылажу,Исправдом скучает без меня —

это и с легкой иронией, и с сознанием собственного достоинства. Внезапно Гоп-со-Смыком мрачнел, и следующие две фразы звучали у него уже зловеще:

А если дело выйдет очень скверно,И меня убьют тогда наверно…Та-рам! —

теперь у нас это звучит как барабанный бой перед казнью.

Пауза, а затем голос Гоп-со-Смыком преисполнялся уверенности, что кто-кто, а уж он преуспеет в любых обстоятельствах и в любом положении.

В рай все воры попадают,Пусть все честные это знают, —Нас там через черный ход пускают! —

таинственно подмигивая, сообщал он.

Ну, а в раю Гоп-со-Смыком быстро оглядится и займется прежним своим высоким искусством – первым делом залезет в гардероб к Богу, обиталище

которого он рисует себе в полном соответствии со своими идеалами и отдает ему дань завистливого восхищения:

Слитки золота, караты,На стене висят халаты, —Дай Бог нам иметь, что Бог имеет!

Но Бога Гоп-со-Смыком собирается «обидеть не намного», а уж зато Иуду не пощадит:

Иуда Искарьётский там живет,Скрягой он всесветным там слывет.Ой, подлец тогда я буду:Покалечу я Иуду —Знаю, где червонцы он кладет.

Затем Яша превращался в вора из леоновского романа с одноименным названием, но только опять-таки одессита: бывшего красного партизана, красного командира, отвыкшего за время гражданской войны от мирного труда, при НЭП’е не нашедшего себе места в жизни, возненавидевшего и НЭП, и нэпманов, знаменовавших для него возврат к старому, постепенно сделавшегося завсегдатаем исправдомов и тюрем.

Голос Яши выражал горечь и бессильную ярость обманутого и дотла прожегшего свою жизнь человека:

С одесского кичманаСбежали два уркана,Сбежали два урканаТай на во… во-во-во-во-во-во-лю…В вапнярской малинеОни оста-новились,Они остановилисьАдыхнуть…Товарищ, товарищ!Болять мои раны,Болять мои раныВ глыбоке,Одна-а заживаеть,Другая нарываеть,А третия раскрылась на боке.Товарищ, товарищ!Передайте моей маме,Что сын ее цогибнул на посте —И с сашкою в рукою,С винтовкою в другою,И с песнею веселой на усте.Товарищ, товарищ!За что же мы боролись?За что же проливали свою кров?Они же там танцу-ують, —

поводя плечами, как это делают фокстротирующие, навзрыд негодовал Яша, —

Они же там пиру-ують,А ты здесь подавай им сыновьев!

И наконец:

Шел я на малину,Повстречались урки,И один другому говорит:«Мы ж ее споймалиВ кожаной тужурке —Там за переулочком лежит».«Здравствуй, моя Маша,Здравствуй, дорогая,Здравствуй, моя Маша, и прощай!Ты зашухерилаВсе наши малины —Так теперь маслину получай!Разве было плохоУ нас на всех малинах?Разве не хватало барахла?Зачем же ты связаласьСо всеми лягашамиИ пошла работать в Губчека?»

Последнюю фразу мы повторяли хором – повторяли с особым смаком и в такт неистово стучали ладонями о стол. Тут иногда в дверь просовывалась голова нашего любимого коридорного, широколицего голубоглазого рыжеусого мужичка, – таким я представлял себе тип прежнего «служивого».

– Хорошо вы поете, ребята, только нельзя ли потише? – говорил он, – А то и вам ну-ка достанется и мне как бы не влетело.

И это он не просто вызывал кого-либо в вечерний час: «С вещами соберитесь», а с неподдельной, нескрываемой радостью шептал на всю камеру: