Неужели это я?! Господи...
Шрифт:
Я и бабушка тоже принимали участие в создании Словаря: заполняли словарные карточки и получали по копейке за каждую.
Но вот наконец вышел первый том!
И, как гром среди ясного неба, в «Литературной газете» появляется издевательски-уничтожающая статья, прямое обвинение составителей в том, что они просто зря пачкали бумагу. Лучше бы на что-нибудь полезное употребили…
Помню отчаяние мамы, темные круги под ее глазами, приглушенные разговоры в столовой.
Спас положение приехавший из Америки один из крупнейших лингвистов XX века,
И вновь заклубился дым в столовой, за чаем Левин сыпал анекдотами…
А вот «Орфография и русский язык». Редактор и автор одной из статей – моя мама.
Сколько ругани обрушилось на автора реформы орфографии! Неистовствовали в основном «инженеры человеческих душ», писатели. В первых рядах – Мариэтта Шагинян, та самая, которая после проведения первой реформы русской орфографии 1918 года, когда из алфавита были исключены некоторые буквы, кричала, что «никогда не будет читать Пушкина на прачкином языке»… У мамы – инфаркт. Слава богу, обошлось без последствий!
«О богатстве русского языка» – тоже мамина работа. Академик Лихачев хотел переиздать эту книгу, но потом передумал это делать, пояснив мне, что «…ряд примеров, приводимых в книге, продиктованы условиями того времени» и что он не имеет права «менять эти примеры в отсутствии автора».
Жаль.
«Лексика стихотворной речи Пушкина» – за эту книгу маме была присуждена степень доктора филологических наук.
Последняя мамина работа «Русский язык: Учебник для учителей». Здесь мама и редактор вместе с М.В. Пановым, и автор нескольких статей…
Она считала, что законы русского языка так же точны и безусловны, как законы физики, и что преподавать их надо совсем иначе, что «русский язык» может стать самым увлекательным предметом для школьников. Это и было доказано в одной из школ.
Мама с ее демократическим воспитанием на всю жизнь сохранила тягу к литературе, отстаивающей демократические ценности. Солженицын, Белов, Астафьев, Солоухин, Трифонов – вот круг ее литературных интересов, ее привязанностей.
Наши с ней обсуждения и споры обо всем, что печаталось в «Новом мире», в «Иностранной литературе», были счастьем духовного общения, совпадающими взглядами; мы с радостью обнаруживали их схожесть и говорили, говорили!..
Ну, а Пушкин был для нее высочайшим образцом человечности, почти родным и близким человеком…
Мама нетерпеливо ждала моих приездов, пекла пироги…
Вопрос о моем возвращении в Москву встал сразу же после нашего переезда в Ленинград. Считалось, года два-три поработаем, наберемся опыта – и вернемся в Москву…
Потом, после перехода в БДТ, вопрос стал еще острее: с Таней разошлись, ничего не держит, можно и возвращаться. Но я не хотел возвращаться «побитым». Вот добьюсь признания,
Сыграл, а впереди маячит еще что-то очень интересное – как же уходить?
Да еще я ведь не один уже – у меня семья: жена Галя, дочери, первая Оля, а позже и Ксюша. А как Гале искать работу в Москве?.. Да и куда переходить?! В те годы БДТ был самым популярным театром в СССР, к нам стремились многие артисты, и из Москвы тоже… А заграничные гастроли?! Ведь мы были единственным драматическим советским театром, который ездил за границу. Вся Европа, Япония, Индия, Америка…
И я все откладывал решение «на потом», надеясь, что все само устроится.
Но вот в 1975 году умер папа. Мама осталась совсем одна. Она часто болела, температурила… «Когда же ты, Олег, вернешься в Москву? Мне все труднее становится одной…»
Жизнь предъявила мне ультиматум. Я должен, я обязан жить рядом с мамой. Жить в одном городе.
Оторвать маму от ее московских корней, перевезти в Ленинград, лишив ее родного Института русского языка, от коллег и друзей, от Ваганькова, где муж и отец, от Донского монастыря, где мама и брат, от Покровки, от любимого ее Хотькова – невозможно. Это погубит ее.
Значит, вывод один: я должен уйти из БДТ, бросить театр, который стал громадным художественно-общественным явлением, где я занимаю далеко не последнее место, оторвать Галю, Олю и Ксюшу от насиженных мест, менять квартиру, устраиваться в какой-нибудь московский театр, где неизвестно как сложится судьба…
Я трусливо избегал принятия решения, тянул время, понимал, как трудно маме одной, понимал, что к постоянной ее тоске по сыну прибавилась боль потери мужа. Но я утешал себя тем, что часто бываю в Москве, на «Мосфильме».
Я использовал любую возможность для приезда в Москву: съемки, концерты, пробы, лишь бы быть почаще с мамой. И как же мучительно было мне смотреть ей в глаза, когда наступал час отъезда.
Я целовал маму, брал сумку, спускался на лифте во двор, а мама стояла на лестничном балконе и махала мне рукой…
Жизнь требовала решения, а я тянул, трусил, закрывал глаза, прятал голову в песок, словно страус.
Выберите самый оскорбительный эпитет для определения моего тогдашнего поведения – я приму любой.
Как это ни тяжело.
– Выпейте, Олег!
Это Лев Иванович Снежко, онколог, блестящий хирург, мама проходила у него обследование.
– Да и я сам, за компанию!
Чокнулись. Закусили лимончиком… Постепенно мир потеплел, упростился. Поговорили о том о сем…
– Ну как в театре, что нового?
– Да вот, играю роль режиссера в «Нашем городке» Уайлдера, скоро начнем «Волки и овцы» Островского.
– А как «Городок» – зритель понимает?
– Вначале туго было – непривычно пустая сцена, воображаемые дома, заборы, повозки… Сейчас уже ходит зритель, которому близка эта эстетика, и играем с большим успехом.