Неведомые поля (сборник)
Шрифт:
– Что? — переспросил он. — Вы должны были знать об этом?
Она повернула к нему лицо, и Фаррелл пришел в замешательство, внезапно поняв, что эта странная, лукавая, коренастая женщина охвачена гневом на самое себя, столь неистовым и неумолимым, словно именно она и отвечала за поступки Пирса-Харлоу да и попытку ограбления совершила сама, по рассеянности. Серый взор потемнел до асфальтового оттенка, в воздухе кухни запахло далекой грозой.
– Это мой дом, — сказала она. — Я должна была знать.
– Что знать? — снова спросил Фаррелл. — Что я напорюсь рукой на нож какого-то предприимчивого бандита? Я и сам этого не знал, так вам-то откуда?
Но она продолжала качать головой, глядя на Брисеиду,
– Нет, не снаружи, — сказала она, обращаясь к собаке.– Теперь уже нет, с этим покончено. Но это — мой дом.
Первые слова упали мягко, как листья, в последних слышался свист и шелест метели.
– Это мой дом, — повторила она.
Фаррелл сказал:
– Мы говорили о Бене. О том, что он, в сущности, старше вас. Мы только что говорили об этом.
Ему казалось, что он ощущает, как в тишине ее гнев нагромождается между ними, зримо скапливаясь вокруг большими сугробами, полями статического электричества. Она взглянула на Фаррелла, сощурилась, словно его потихоньку относило прочь от нее, и наконец, обнажила в холодном смешке мелкие белые зубы.
– Ему нравится, что я стара, умна и нечестива, — сказала она. — Нравится. Но сама я иногда ощущаю себя, как — как кто? — как колдунья, королева троллей, заворожившая юного рыцаря, чтобы он стал ей любовником: колдовство ее будет действовать, пока кто-то не произнесет при нем определенного слова. Не волшебного — обычного, какое можно услышать на кухне или в конюшне. И как только рыцарь услышит его, всему конец, он ее бросит. Подумайте, как ей приходится оберегать его — не от магов, а от конюшенных мальчиков, не от принцесс, от кухарок. Но что она может сделать? И что бы она ни сделала, как долго это продлится? Рано или поздно кто-то да скажет при нем «солома» или «швабра». Что она может сделать?
Фаррелл осторожно протянул руку, чтобы во второй раз за утро коснуться лютни.
– Не многое. Наверное, просто оставаться королевой. С королевами нынче туго, троллей там или не троллей. На это сейчас многие жалуются.
На сей раз он ее смех услышал, неторопливый и неприбранный смех утренней женщины, и внезапно их оказалось за столом только двое, и ничего не осталось в кухне, кроме солнца, собаки и запаха кофе с корицей.
– Сыграйте мне, — сказала она, и Фаррелл поиграл немного, прямо в кухне: кое-что из Дауленда, кое-что из Россетера. Затем ей захотелось узнать о его скитаниях, и они принялись негромко беседовать о грузовых и рыбацких судах, о рынках и карнавалах, о языках и полиции. Он жил во множестве мест, в большем их числе, нежели Зия, побывал он и на Сиросе, острове, где она родилась и которого не видела с детства.
– Вы знаете, — сказала она, — вы долгое время были для Бена легендой. Вы вместо него совершали поступки.
– О, такой человек есть у каждого, — отозвался он. — Этакое средоточие грез. Моя легенда, когда я в последний раз слышал о ней, объезжала на велосипеде Малайзию.
В глазах Зии вновь загорелось лукавство.
– Но какой же странный получился из вас Одиссей, — сказала она. — Одно и то же приключение повторяется с вами снова и снова.
Фаррелл недоуменно заморгал.
– Я читала ваши письма к Бену, — сказала Зия. — Каждый раз, когда вы, проснувшись, осознаете, куда вас занесло, вы отыскиваете какую-нибудь несусветную работу, заводите несколько колоритных знакомств, играете на лютне, а иногда — на одно письмо — появляется женщина. Потом вы просыпаетесь где-то в еще и все начинается заново. Вам по нраву такая жизнь?
Со временем он почти уверил себя, что именно в этот момент их разговора земля вдруг плавно ушла у него из-под ног, как будто на лестнице не оказалось ступеньки или в панели плиты, и он, утратив равновесие, начал, кренясь, заваливаться, словно человек,
– Я делаю то, что делаю. И меня это устраивает.
– Да? Это печально.
Она поднялась, чтобы перенести тарелки в мойку. Она все еще безмолвно смеялась.
– Мне кажется, вы позволяете себе откусывать лишь верхнюю корочку ваших переживаний, — сказала она, — довольствуетесь тенью. А самого лучшего не трогаете.
Фаррелл взял лютню, дышавшую, как медленно просыпающееся существо.
– Вот оно — лучшее, — сказал он, начиная играть павану Нарваэса, которой страшно гордился, потому что сам переложил ее для лютни. Просвечивающие аккорды, трепеща, соскальзывали с его пальцев. Пока он играл, вошел Бен, и они кивнули друг другу, но Фаррелл продолжал играть, пока павана не оборвалась на нежном и ломком арпеджо. Тогда он отложил лютню и встал, чтобы обняться с Беном.
– Испанское барокко, — сказал он. — В последний год, примерно, я его много играл.
Бен взял Фаррелла за плечи и потряс — медленно, но с силой.
– А ты изменился, — сказал Фаррелл.
– Зато ты ничуть, только глаза, — ответил Бен.
Зия наблюдала за ними, зарыв руку в мех Брисеиды.
– Занятно, — медленно произнес Фаррелл, — а вот твои глаза нисколько не изменились.
Он продолжал разглядывать Бена, опасливо, зачарованно и с тревогой. Бен Кэссой, с которым он дожидался автобуса на утреннем нью-йоркском снегу, удивительно походил на дельфина, а в едких водах школьного бассейна он и двигался, как дельфин, легко и игриво. На суше же он, высокий, сутулый и близорукий, то и дело о что-нибудь спотыкался. Но теперь он двигался с энергичной сдержанностью Зии, и лоснистая кожа его обветрилась до суровой прозрачности парусины, а круглое, моргающее лицо — с дельфиньим лбом, по-дельфиньи клювастое, по-дельфиньи лишенное теней — погрубело, замкнулось и накопило столько темноты, что хватило бы и на замок крестоносца. После семи лет разлуки Фаррелл, разумеется, готов был увидеть и ставшую чище кожу, и первую седину, но мимо этого человека он прошел бы на улице, и лишь отойдя на квартал, обернулся бы неверяще и изумленно. Тут Бен по старой библиотечной привычке сунул в рот костяшку левого мизинца, и Фаррелл машинально произнес:
– Не делай этого. Мать же тебе не велела.
– Если тебе можно щелкать в классе пальцами, да к тому же пальцами ног, так и я могу грызть мизинец, — ответил Бен.
Зия, подойдя, молча встала с ним рядом, и Бен обнял ее за плечи.
– Это мой друг Джо, — сказал он ей. — Он стаскивает под столом башмаки и черт знает что вытворяет своими ступнями.
Затем он глянул на Фаррелла и поцеловал ее, и она прижалась к нему.
Немного погодя, она ушла переодеваться, а Фаррелл начал рассказывать Бену про Пирса-Харлоу и открытый зеленый автомобиль, но рассказ получился сбивчивым, поскольку Фаррелл толком не спал уже тридцать шесть часов, и теперь все они на него навалились. Поднимаясь по лестнице на пути в свободную спальню, он вспомнил о двух недавно разученных пьесах Луиса Милана, которые ему хотелось сыграть Бену, но Бен сказал, что ониподождут.
– У меня в девять занятия и после еще работа на кафедре. Поспи до моего возвращения, а потом сможешь играть для нас хоть целую ночь.
– А что у тебя там в девять? — Фаррелл, не раздеваясь, свернулся под стеганым одеялом и с закрытыми глазами вслушивался в голос Бена.
– Все то же мое универсальное пугало. Это введение в «Эдды», но я добавил туда щепотку древнескандинавской этимологии, чуточку скандинавского фольклора, немного истории, родственные литературные источники и параллели к Писанию. Классический комикс по мотивам Снорри Стурлусона.