Неведомые поля (сборник)
Шрифт:
Волчица из Лилы получалась красивая: высокая, широкогрудая для самки, движущаяся легко, будто вода, стекающая по скале. Темно— бурая, при определенном освещении отдающая в красноту шкура с белыми пятнами на груди. Глаза бледно-зеленые
— такой цвет приобретает небо, когда близится ураган.
Обычно Лила убегала, едва завершив превращение, потому что не любила показываться ему в волчьем обличьи. Но сегодня она неторопливо приблизилась к Фарреллу, двигаясь как-то странно, чуть ли не приволакивая задние лапы. Она подвывала, негромко и тонко, и смотрела мимо него.
— В чем дело? — глупо
Волчица заскулила, улезла под стол и принялась тереться боком о ножку. Потом улеглась на пол, перекатилась на спину, при этом звук, трепетавший в ее горле, обратился в странный тоскливый тонкий вопль — не в вой охотящегося волка, а в призывную трель, становящуюся дыханием.
— О Господи, перестань! — с трудом выговорил Фаррелл. Но волчица села и снова завыла, и откуда-то с берега реки ей ответила собака. Волчица помахала хвостом и заскулила.
Фаррелл сказал:
— Ужин будет готов ровно через две минуты. Что с тобой такое?
Из квартиры вверху послышалась топотня, приглушенные испуганные голоса. Еще одна собака завыла, уже поближе, и волчица немного придвинулась к окну, извиваясь, не отрывая зада от пола, словно пытающийся улепетнуть, еще не научившийся ходить младенец. Она через плечо оглянулась на Фаррелла, ее колотила буйная дрожь. Повинуясь внезапному порыву, он схватил телефонную трубку и позвонил ее матери.
Глядя, как волчица, раскачиваясь и стеная, ползет по полу, он описал ее действия миссис Браун.
— Я ее никогда еще такой не видел, — сказал он. — Не понимаю, что с ней.
— О мой Бог, — прошептала миссис Браун. И объяснила ему — что.
Фаррелл молчал, и миссис Браун зачастила:
— Этого уже так давно не случалось. Шехтман дает ей таблетки, они наверное кончились или она их забыла принять, она всегда все забывала, с раннего детства. Вечно оставляла термосы в школьном автобусе, а на уроки фортепиано…
— Лучше бы вы мне раньше сказали, — откликнулся Фаррелл. Он с опаской подступал к открытому окну. Зрачки волчицы пульсировали в такт ее учащенному дыханию.
— Да разве о таком рассказывают! — подвывала у него в ухе мать Лилы. — Как, по-твоему, я себя чувствовала, когда она притащила домой своего первого ухажера…
Фаррелл уронил трубку и рванулся к окну. Он когда-то занимался бегом в закрытых помещениях, так что мог бы и успеть, но волчица повернула к нему морду и рыкнула так грозно, что он отпрянул. Когда он достиг окна, волчица была уже двумя площадками пожарной лестницы ниже, а на улице кто-то нетерпеливо подтявкивал, ожидая.
Миссис Браун, кружась и раскачиваясь над самым полом, услыхала далекий вопль Фаррелла, немедленно сменившийся гулкими ударами в дверь. Незнакомый надорванный голос орал в промежутках нечто неразличимое. Мимо трубки громко протопали ноги, Фаррелл открыл дверь.
— Моя собака, моя собака! — скорбно взвыл незнакомый голос. — Моя собака, моя собака, моя собака!
— Мне очень жаль вашу собаку, — сказал Фаррелл. — Слушайте, уйдите, пожалуйста. Я должен сделать кое-какую работу.
— Работу, — сказал голос. — Я тоже мою работу знаю.
Голос стал выше и рассыпался иноязычными словами, среди которых английские торчали, будто обломки костей:
— Где она? Где? Она убила
— Ее здесь нет, — на последнем слове изменился и голос Фаррелла. Казалось, прошло очень много времени, прежде чем он прозвучал снова: — А вот это вам лучше убрать.
Затем миссис Браун услышала вой, услышала так ясно, как будто волчица пробегала под ее окном: одинокий и неутоленный вой, перемежающийся чем-то похожим на задыхающийся смешок. Незнакомый голос перешел на визг. Миссис Браун различила несколько раз повторенные слова «серебряная пуля». Дверь захлопнулась, открылась и захлопнулась снова.
Никто из знакомых Фаррелла не обладал присущей ему способностью заново просматривать собственные сны, пока те еще длятся: останавливать сновидение в самом его разгаре, сколь бы пугающим — или чарующим — оно ни было, и прокручивать снова и снова, изучая его, пока самая страшная из лент не становилась совершенно безопасной и невыносимо привычной. Такой, примерно, оказалась ночь, которую он провел, гоняясь за Лилой.
Он находил их сбившимися в кучу под входным навесом многоквартирного дома или с лаем преследующими друг друга по лунному ландшафту строительной площадки: десять-пятнадцать кобелей самых несхожих рас, вероисповеданий, раскрасок и степеней забытого ныне порабощения, скулящих и лающих, мочащихся на колеса машин, без разбору обнюхивающих и один другого, и худощавую, ухмыляющуюся суку, вокруг которой они вились. Она порыкивала несколько злобнее, чем того требовала скромность, а если огрызалась, даже играючи, то прокусывала мясо до кости, и это их немного пугало. Но они все равно лезли на нее, в свой черед кусая в шею и за уши, и она рычала, но не убегала.
Во всяком случае, пока Фаррелл не налетал на них с визгливым воплем, который сделал бы честь любому рогоносцу, и не раскидывал пинками сопящих любовников. Только тогда она разворачивалась и скрывалась в весенней тьме, и вой ее, мечтательный и тонкий, летел следом, подобный шлейфу дымчатого пеньюара. По пятам за ней уносились и псы. Последним, зовя ее и сквернословя, бежал Фаррелл. Развеселая брачная процессия всякий раз быстро оставляла его далеко позади, оставляла карабкаться, спотыкаясь, по ржавым железным лестницам в такие места, где он непременно падал, зацепившись за мусорный бак. И все же со временем он неизменно отыскивал их, пролетев вприпрыжку по Бродвею или трусцой перемахнув Колумбус-авеню по направлению к Парку; он слышал, как они шумят на кортах у реки, слышал треск теннисных сеток, раздираемых в клочья над Лилой и ее минутным Аресом. Счет псам шел уже на дюжины, они сбегались со всех сторон. Счастье распирало их, но Фаррелл швырялся в них камнями и орал, и они удирали.
Впереди бежала волчица, она бежала по тротуару или по мокрой траве, удовлетворенно помахивая хвостом, однако глаза ее по-прежнему оставались голодными, а в вое все более явно различалась угроза и все менее явно — томление. Фаррелл понимал, что до восхода солнца ей необходимо отведать крови и что гоняться за нею и опасно, и бесполезно. И все же ночь наматывалась на свою бобину и разматывалась снова, и он вновь и вновь понимал все то же, и мчался по тем же улицам и видел, как те же самые парочки обходят его стороной, принимая за пьяного.