Невероятные истории. Авторский сборник
Шрифт:
Я подошел к дому Бармалея и увидел на крыльце Борьку и Романа. Ромка держал на коленях журнал «Советский Союз», и оба рассматривали картинки. Я поздоровался и спросил:
— А где Бармалей?
— В клубе, — ответил Ромка.
— В каком клубе?
— Ну, в нашем, имени Полины Кожемякиной.
— А что он там делает?
— Во! — вскрикнул Ромка. — Ты с Луны свалился? Репетирует, конечно.
— Он же больной был, не знает, — вступился за меня Борька и рассказал, что произошло с Бармалеем.
Однажды мама отвела его в
Свой рассказ Борька закончил довольно странно.
— Теперь Бармалей совсем перевоспитался, — сказал он.
— Как это — перевоспитался? — не понял я.
— А вот так: теперь ни капельки не хулиганит.
Я вопросительно посмотрел на Ромку.
— Не веришь? — сказал он. — Спроси кого хочешь! Вон спроси Варвару Федоровну или Наталию Степановну. — Он кивнул на двух старушек, сидевших на лавочке по другую сторону улицы.
Старушек я спрашивать не стал, а Борьке и Ромке все-таки не поверил. Скоро, однако, я убедился, что он действительно перевоспитался.
— Вон! Идет! — сказал Ромка.
В конце улочки я увидел Бармалея, совсем на Бармалея не похожего: в чистой белой рубашке с отложным воротничком, в длинных черных брюках, в сандалиях и даже в носках. Он шагал ровно и неторопливо. По мере того как он шел, ребята на улице бросали свои занятия и подбегали к нему. Подбежав, они не кричали, не приплясывали, не вертелись, как обычно. Они пристраивались к Бармалею и шагали так же степенно и размеренно. Мне даже показалось, что они молчат, но потом я услышал, что они все-таки разговаривают.
Бармалей подошел к нам. Я бы не сказал, что он важничает. Просто он был какой-то задумчивый и озабоченный.
Боря и Ромка встали с крыльца.
— Ну как? — спросил Ромка.
Бармалей молча взял у него журнал, постелил на крыльцо и медленно сел, держась руками за коленки.
— Иван Дмитриевич сказал, что уже хорошо получается, — негромко проговорил он, уставившись огромными глазами куда-то мне на грудь. Помолчал немного и добавил: — Только надо еще жалостней.
Мы все стояли вокруг и с серьезными лицами смотрели на Бармалея.
— Нет, правда-правда, хорошо получается, — вполголоса сказала Тося. — У нас соседка в этой пьесе играет, и ей сам Иван Дмитриевич говорил: «У этого Бармалея настоящий…» этот… ну, вот как его?
— Драматический талант, — безучастно подсказал Бармалей, все еще глядя мне на грудь.
— Ага! Талант у него: он не только хорошо поет, а даже, ну, вот… представляет как артист настоящий.
Помолчали.
— Иван Дмитриевич опять Соловьева отругал, — сообщил он и задумался.
Мы не знали, кто такой Соловьев. Мы стояли и ждали, что Бармалей скажет дальше. Через некоторое время он пояснил:
— Никак роль не может выучить.
Помолчали еще немного.
— В субботу премьера, — сказал Бармалей.
— Чего?.. — переспросил кто-то.
— Премьера, — повторил Борька.
— А чего это?
— Не знаешь, ну и молчи! — сказал кто-то.
Так мы поговорили еще несколько минут. Бармалей встал.
— Пойду.
Он медленно удалился, и скоро мы услышали из окна его пронзительный голос. Он очень жалобно пел:
Позабыт, позаброшен с молодых юных лет, Я остался сиротою, счастья-доли мне нет.В следующие два дня я много наслушался разговоров о замечательном перевоспитании Бармалея. Об этом говорили ребята у нас во дворе, об этом говорили взрослые в поселке. Вот, мол, Бармалея приняли в драмкружок, и это на него так подействовало, что он сразу исправился. Вот, мол, оказывается, даже самого ужасного хулигана можно перевоспитать, если увлечь его интересным делом. Мама Бармалея называла руководителя драмкружка своим спасителем и «золотым человеком».
Нам было лестно сознавать, что с нашим заводилой произошло нечто вроде чуда. И мы тоже стали вести себя очень степенно. Словом, вместе с Бармалеем на несколько дней перевоспиталась вся улица.
Ну, а сам Бармалей? Пожалуй, ему было все равно — перевоспитался он или нет. Он говорил только о репетициях да о предстоящем спектакле. И он, как видно, считал, что весь успех постановки зависит лишь от того, как он споет свою песню.
Мы не видели спектакля, который состоялся в воскресенье. Постановка была для взрослых, и ни одного из приятелей Бармалея в клуб не пустили. Но мы, конечно, узнали, что Бармалею очень долго хлопали и даже кричали «бис». Узнали мы и такую важную новость: в следующую субботу драмкружок должен был играть уже не в клубе, а в городском Доме культуры, где проводился смотр самодеятельности. Если спектакль займет первое место, всех участников его, в том числе и Бармалея, пошлют на областной смотр в Москву.
Вместо того чтобы отдохнуть, наши артисты продолжали репетировать, да не через день, как раньше, а каждый вечер. Каждый вечер мы поджидали Бармалея после репетиции. Он присаживался на крыльцо осунувшийся, сосредоточенный, смотрел неподвижно в пространство перед собой и тихо сообщал что-нибудь вроде этого:
— Иван Дмитриевич ругается как!.. Вера Сергеевна от него даже плакала. — Он умолкал ненадолго, склонив голову набок, словно прислушиваясь, потом объяснял: — Переживают очень: в Москву ведь каждому хочется.