Невероятные похождения Алексиса Зорбаса (Я, грек Зорба) (др. перевод)
Шрифт:
Монах снял скуфью и показал запекшуюся на волосах кровь.
– Отряхнул я прах с ног моих и отправился в путь.
– Пошли с нами обратно в монастырь, – сказал Зорбас. – Я тебя с настоятелем помирю. Пошли. Составишь нам компанию и дорогу покажешь. Сам Бог тебя послал.
Монах немного подумал, глаза его блеснули, и он спросил:
– А что вы мне дадите?
– А ты что хочешь?
– Оку соленой трески и бутылку коньяка.
Зорбас внимательно поглядел на него:
– Не пребывает ли в тебе какой-нибудь дьявол, Захарий?
Монах вздрогнул.
– Откуда
– Я на Афоне бывал, кое-что знаю, – ответил Зорбас.
Монах опустил голову и еле слышно пробормотал:
– Да. Пребывает.
– Это ему хочется трески и коньяку?
– Да, будь он трижды проклят!
– Хорошо, согласны! Может быть, он еще и курит?
И Зорбас бросил монаху сигарету, которую тот вожделенно схватил.
– Курит, конечно же, курит, будь он проклят! – сказал монах, вытащил из-за пазухи кремень с фитилем, высек огонь и затянулся, насколько позволяли легкие.
– Во имя Христа! – провозгласил он затем, переменив решение, поднял свою железную палицу и пошел впереди.
– А как зовут этого дьявола, что внутри тебя? – спросил Зорбас, подмигнув мне.
– Иосиф, – не оборачиваясь, ответил монах.
Общество полоумного монаха было мне не по душе. Искалеченный разум, как и искалеченное тело, вызывает у меня смешанное чувство антипатии, жалости и отвращения. Однако я ничего не сказал, предоставив Зорбасу полную свободу действий.
На свежем воздухе разыгрался аппетит. Проголодавшись, мы устроились под огромной сосной и открыли торбу. Монах с жадностью наклонился и заглянул, что там внутри.
– Нечего облизываться, отче Захарий! – воскликнул Зорбас. – Завтра – Чистый понедельник. Мы – масоны, потому подкрепимся мясом и цыпленком, и Бог нас простит. А для тебя, святой отец, есть у нас халва и маслины, пожалуйста!
Монах погладил свою засаленную бороду и сокрушенно сказал:
– Я, Захарий, пощусь. Поем маслин и хлеба, выпью водицы… Но Иосиф – дьявол, он не постится. Он тоже поест мяса и хлебнет вина из вашей фляги, проклятый!
И, перекрестившись, монах жадно заглотил хлеб, маслины, халву, утер рот ладонью, выпил воды, а затем снова перекрестился, как после еды.
– А теперь черед трижды проклятого Иосифа…
И монах набросился на цыпленка.
– Жри, проклятый, – зло рычал монах, уплетая огромные куски. – Жри! Жри!
– Молодец монах! – восторженно воскликнул Зорбас. – И Богу свечка, и дьяволу кочерга! – Затем он повернулся ко мне и спросил: – Как он тебе, хозяин?
– На тебя похож, – ответил я, засмеявшись.
Зорбас протянул монаху флягу с вином:
– Хлебни, Иосиф!
– Пей, проклятый! – сказал монах, схватил флягу и прильнул к ней губами.
Солнце палило нещадно, и мы забрались подальше в тень. От монаха несло кислым потом и ладаном. Захария разморило на солнце, и Зорбас оттащил его в тень, чтобы ослабить смрад.
– Как ты стал монахом? – спросил Зорбас, которому захотелось поболтать после сытной еды.
Захарий хихикнул:
– Думаешь, от святости? Ничуть не бывало! От бедности, брат, от бедности. Есть было нечего, и подумал я: пойду-ка в монастырь, чтобы не подохнуть с голоду!
–
– Слава богу! Я часто хнычу, но ты не обращай внимания. Не об этой земле скорблю я: ее я имею и каждый день на нее… Но скорблю я о небе. Я все шучу да кувыркаюсь, монахи смеются, глядя на меня, говорят, что семь бесов во мне, и ругаются. Но я говорю: «Нельзя так, Бог смех любит. „Иди-ка сюда, дурачок, – скажет он мне когда-нибудь, – иди повеселишь меня!“ И так вот попаду я в рай шутом».
– Да ты, я вижу, себе на уме! – сказал Зорбас и поднялся. – Идем, чтобы не опоздать.
Монах снова пошел впереди, указывая дорогу. Я поднимался в гору, и казалось, будто душа моя поднималась среди пребывавших внутри меня пейзажей – перемещалась от низких забот к высоким, от удобных равнинных догм к обрывистым теориям.
Вдруг монах остановился.
– Богородица Мстительница! – сказал он, указывая на небольшую часовню с изящным круглым куполом, опустился на колени и перекрестился.
Я спешился и вступил под прохладный свод. В нише стояла почерневшая от дыма старинная икона, увешанная обетными дарами, а перед ней горела неугасимо серебряная лампадка.
Я внимательно осмотрел икону. Суровая, воинственная Богородица с высоко поднятой головой и строгим беспокойным взглядом девы, не с Божественным младенцем, а с длинным прямым копьем во длани.
– Горе тому, кто потревожит монастырь! – в благочестивом волнении сказал монах. – Она сразу же устремляется на святотатца и пронзает его этим вот копьем. В старые времена алжирские пираты сожгли монастырь, но погоди, послушай только, что с ними потом случилось! Когда они уже уходили и были у часовни, ее милость рванулась, вышла из иконы, бросилась наружу и принялась разить копьем, пока всех их не перебила. Мой дед помнил еще, как кости их в лесу находили. С тех пор и стали называть ее Богородицей Мстительницей, а раньше называли Милосердной.
– А что ж она не сотворила чуда до того, как пираты сожгли монастырь, отче Захарий? – спросил Зорбас.
– На то воля Всевышнего! – ответил монах и трижды перекрестился.
– Ну и Всевышний! – пробормотал Зорбас, снова сел на мула, и мы отправились дальше.
Вскоре показался стоящий на горном плато в окружении высоких скал и сосен большой монастырь Богородицы. Тихий, приветливый, уединившийся от мира в высокогорной зеленой котловине, мудро сочетающий благородство вершины и нежность равнины, этот монастырь казался мне убежищем, исключительно удачно выбранным для людских раздумий.
Здесь трезвая и жизнерадостная душа могла бы привести религиозный подъем в согласие с высотой человеческого роста: ни стремительной сверхчеловеческой вершины, ни любящей наслаждения ленивой равнины – именно то, что нужно и сколько нужно, чтобы душа вознеслась, не утратив при этом своей человеческой нежности. Такой пейзаж создает не героев и не скотов, а совершенных людей.
С этим пейзажем в совершенстве гармонировали бы и жизнерадостный античный храм, и мусульманская мечеть: Бог снизошел бы сюда в своем простом человеческом облике, ходил бы босиком по весенней травке и спокойно беседовал с людьми.